В самом начале последнего десятилетия ХХ века вроде бы все оставалось по-прежнему – и название страны, и заводы-колхозы, и квартиры еще давали «за бесплатно»…
Как раз когда редакция городской вечерней газеты (теперь ее нет) получала две очередные «двушки» на очередников, в Красноярске имел место первый большой некоммунистический митинг. Разразился он душным августовским вечером 90-го года на острове Отдыха. Народу собралось много, но, главное, такого народа, существование которого еще года два-три назад не мог себе представить даже обладатель белой горячки. Топтались там волосатые мальчики в рванине и с цветными ленточками по диаметру черепа, дядьки в форме белогвардейцев с бело-зелеными стягами (цвета сибирских сепаратистов), товарищи, переодетые казаками, с желто-черными монархическими флагами, девушки в белых одеждах с крестами… Основной же контингент составляли трудящиеся, возбужденные предчувствием расправы непонятно над чем – видимо, над всем сразу. Из динамиков гремели антисоветские песни, по гармонии напоминавшие советские марши.
Внезапно обрушился ливень, и толпа забилась под пролет Коммунального моста. Дождь лил и лил, и приподнятая атмосфера начала понемногу опускаться, и наконец, чтобы она не опустилась до нуля, ярчайший тогдашний политик Потылицын вскочил на принесенную кем-то табуреточку и возгласил:
– Друзья! Пусть этот дождь станет той живительной влагой, которая омоет раны России. Вперед!
И толпа вывалила под струи. Рядом со мной шагал маленький, беззубый, счастливый донельзя мужичок с каким-то знаменем.
– Ух, едрит твою, как в пятнадцатом году!
– А что, – говорю, – было в пятнадцатом?
– Как что, едрит твою? Царя скинули.
– Так ведь в семнадцатом…
Мужичок остановился, посмотрел на меня как на провокатора и произнес с верой неистощимой: «Ты мне не фисти тут… В пятнадцатом!»
С той же неистощимой верой говорили с трибуны, что в краевой больнице орудуют врачи-убийцы, а в столовой горисполкома дают сервелат, а зарплата секретаря крайкома 400 рублей (водители автобусов получали вдвое больше, не говоря об электролизниках) и вообще…
Провидцев среди той радостной толпы, разумеется, не было: инерция десятилетий мирной жизни оказалась настолько сильной, что не ощущалось и предчувствия чего-то нехорошего, даже когда нехорошее являлось в качестве факта. Ну, Прибалтика ушла – а на кой она нам, тем более здесь, в Сибири? В декабре 91-го исчез СССР – так ведь это наверняка лишь перемена названия, а вот узбеков с киргизами нам и вправду хватит кормить. Сразу после нового 92-го года, когда Гайдар отпустил цены, сам видел, как женщина возле витрины с какой-то невиданной заморской шоколадкой и неимоверной цифрой внизу сказала продавщицам: «Ну, девочки, с Богом».
Никто не знал, что скоро таких «шоколадок» станет полно, но зарплату будут платить через раз или вообще перестанут, на улицах начнут стрелять, а те две квартиры на редакцию окажутся лебединой песней…
То, что в 91-м из состава края вышла Хакасия и туда же потянулись Эвенкия и Таймыр, еще не опознавалось как симптом всеобщего распада.
После августовского путча идея, что по отдельности лучше и каждый сам себе начальник, считалась прогрессивной и вообще единственно правильной. Провозглашенная демократия и разделение властей воспринимались как возможность свободно делать пакости друг другу. Как и в стране, расплодились у нас партии, а те из них, что попадали в новый региональный парламент, занимались «перетягиванием каната» с властью исполнительной.
– Уже спустя несколько недель после назначения губернатором Аркадия Вепрева народные депутаты крайсовета ринулись в борьбу с открытым забралом, – вспоминает красноярский публицист Владимир Пантелеев. – В условиях либерализованных цен и галопирующей инфляции, когда денежные сбережения населения усыхали буквально каждый день, эффективно и больно критиковать краевую власть не представляло особого труда. Деятельность многих народных депутатов была откровенно популистской… Вошло в практику, что малый крайсовет проваливал утверждение краевого бюджета.
В начале 1993 года стартовала чубайсовская приватизация, т. е. распад уже не национальный, не идейный, а самый что ни на есть материальный. Пройдет больше десяти лет, прежде чем наверху поймут: надо сшивать нечто целое хотя бы из того, что уцелело, иначе будет совсем плохо.
