6 августа, церковь вспоминает Бориса и Глеба – первых и едва ли не самых почитаемых русских святых. Их подвиг, находящийся у истока нашей народности и государственности, сыграл одну из основных ролей в становлении того, что впоследствии назовут «русским характером».
Парадоксы первых
Историк и философ Георгий Федотов отмечает принципиально важную особенность: почти все святые греческого церковного календаря – мученики, аскеты и святители, проповедовавшие язычникам Евангелие; с них же начинаются пантеоны христианских народов Европы. Но первые русские святые – миряне, ставшие жертвами кровавой политической интриги, вполне обычной для тех, да и, считай, всех последующих, времен, что, по меньшей мере, странно.
Нужно помнить об этом, чтобы понять всю исключительность, всю парадоксальность канонизации князей, убитых в междоусобии, и притом первой канонизации в новой Церкви еще вчера языческого народа, – пишет философ, заключая при этом, что «канонизация Бориса и Глеба ставит перед нами, таким образом, большую проблему».
Князья были прославлены в лике святых, по историческим меркам, почти мгновенно – в 1020 году, через пять лет после самого события (Жанна Д’Арк, подлинная «душа Франции», получила этот статус только спустя пять столетий), а народное почитание началось еще раньше. При этом поводом для канонизации стали не чудеса, посмертно явленные святыми, – современники их почти не заметили.
До Бориса и Глеба в Киеве были мученики за веру – Федор-варяг, служивший Владимиру скандинавский воин-христианин, и его сын Иоанн. Но то, что первыми стали именно Борис и Глеб, действительно парадокс, разгадка которого отчасти открывается в силе того нравственного послания, которое настолько потрясло современников, что проникло и обжилось в самой сердцевине русского самосознания. И потом проявлялось так же парадоксально.
Не подниму руки на брата
История князей рассказана в Несторовой летописи, в «Сказании, страсти и похвале святых Бориса и Глеба» и в «Чтении о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба». Тексты эти появились спустя десятилетия после 1015 года, когда все произошло, и потому главные действующие лица в них осмыслены уже как образцы благочестия – они изначально милосердны, кротки, мудры, радеют о вере, о нищих и убогих, говорят цитатами из Священного Писания. Житийный жанр – это икона в словах, а не биография.
Но у этой истории тоже есть сердцевина, которой вполне достаточно для понимания всей картины. Рассказана она тысячи раз, но все равно напомню.
В июле 1015 года ростовский князь Борис – как и младший брат, он сын князя Владимира и греческой принцессы Анны (по другим сведениям, неизвестной «болгарыни») – по приказу отца выступил с дружиной против печенегов, которых так и не нашел. В лагере на реке Альте его застает известие о том, что князь киевский умер и престол занял старший брат Святополк. Дружина предлагает Борису идти на Киев, прогнать узурпатора – все знали, что Владимиру он не кровный, а приемный – и править самому.
Но князь, не желая родовой распри, произносит те самые слова:
Не подниму руки на брата своего, да еще на старшего меня, которого мне следует считать за отца! – отпускает войско и остается ждать убийц, которые, согласно логике тогдашней «игры престолов», должны прибыть непременно – и они прибывают и убивают Бориса.
Семнадцатилетнего Глеба, князя муромского, убьют несколькими днями позже, по пути в Киев, куда он едет по приглашению старшего брата, так же предчувствуя неминуемую смерть и оплакивая свою юность. Мстителем за злодеяние выступает новгородский князь Ярослав – он разбивает войска Святополка и его тестя польского короля Болеслава (правда, не с первого раза), восходит на престол, получив прозвище Мудрый, а злодей входит в историю как Окаянный.
Известная нам реальность оказывается еще более суровой. Начиная хотя бы с того, что войско, с которым Борис шел на внезапно объявившихся печенегов, было собрано, чтобы идти на Ярослава – новгородский князь отказался платить отцу дань в тысячу гривен, а это неизбежная война…
Более того, «Сага об Эймунде» – вожде варяжской дружины новгородского князя – породила гипотезу, что заказчиком убийства был не Окаянный, а именно Мудрый, поскольку Борис и Глеб были единственными из князей, признавшими старшинство Святополка.
Наконец, был и третий их брат, Святослав, князь древлянский – он, дабы избежать той же участи, ушел в Карпаты и там погиб в бою с поляками и воинами Святополка. Видимо, поэтому святым он не стал и почти забыт.
Две казни
Мирскому уму самым удивительным в этой истории кажется отказ от сопротивления. Если Красно Солнышко доверяло Борису свою дружину, значит, он был абсолютно зрелый воин, вполне достойный занять место отца, – но ростовский князь опускает оружие…
Для ума церковного никакой загадки нет. Князья прославлены в лике страстотерпцев, христиан, безропотно принимающих насильственную смерть как волю Божью, со слезами, но без ненависти.
Бориса и Глеба… веками помнили все. Получается, что именно в «страстотерпце», воплощении чистой страдательности, не совершающем никакого поступка, даже мученического «свидетельствования» о вере, а лишь «приемлющем» свою горькую чашу, святость державного сана только и воплощается по-настоящему. Лишь их страдание оправдывает бытие державы. А почему так – об этом нужно думать обстоятельно и неторопливо (Сергей Аверинцев).
Но «никакого поступка» – безусловно неправда. По неписанным воинским кодексам того времени, князь, отказывающийся от битвы, особенно за власть и тем более законную, – не князь, а дрянь. Ему нет возврата. Летописи об этом молчат, но можно быть уверенным: дружина, уходя, плевала под ноги Борису. Прежде чем пережить казнь телесную, он пережил казнь сословную – сознательно пошел на нее.
Все это – и слова, и казни – было его посланием современникам, которое прошибло так, что осталось навсегда.
Послание криком кричит в этих строках «Слова о князьях», написанных неизвестным автором спустя столетие или чуть больше:
Слышите, князья, противящиеся старшей братии и рать поднимающие и поганых наводящие на свою братию! Не обличит ли вас Бог на страшном суде? Святые Борис и Глеб попустили брату своему отнять у них не только власть, но и жизнь. А вы одного слова стерпеть брату не можете и за малую обиду смертоносную вражду поднимаете, призываете поганых на помощь против своей братии. Как вам не стыдно враждовать со своей братией и единоверными своими!
Вместо морали. После Бориса и Глеба братоубийство не исчезло из русской истории, и, памятуя о падшей природе человека, наивно на это рассчитывать. Но тысячелетнее «бытие державы», может, тем и оправдано, что в ее историческом фундаменте – не завоеватель и сокрушитель, а тот странный воин, решивший принять две смерти, чтобы не поднимать руки на брата? Пусть недоброго, но – брата…
И может, потому же именно в русском сознании всепрощение сильнее злой памяти, и в нем же приживались идеи всемирности, славянского братства, всечеловечества – пусть и странные в своем воплощении… Но это уже особая история. А факт в том, что князья и сейчас пишут свое нескончаемое послание своему народу, лишь бы он не ленился его читать.
