Сначала говорили о том, что это трагическая иллюстрация безалаберности «технарей», позже на Чернобыль «повесили» зарождение всемирной атомной фобии, поражение СССР в холодной войне, его последующую гибель – и далее по нарастающей, вплоть до уверения, что катастрофа и есть та самая «звезда Полынь» (чернобыль – украинское название полыни), которая, по пророчествам Апокалипсиса, в преддверии последних времен упадет в реку и «воды ее станут горьки».
Правда и фантазии
Доля правды в этих утверждениях есть, но, так или иначе, все они – спорные. Бесспорным остается лишь то, что среди нас живут люди, для которых это событие стало фактом личной биографии, отразившимся на всей последующей жизни.
Чем остается для них Чернобыль? Чем он должен стать для всех нас? Об этом – разговор с председателем правления Красноярской краевой общественной организации инвалидов «Союз «Чернобыль» Владимиром МИХАЙЛОВЫМ.
– Как вы узнали, что едете в Чернобыль?
– Пришла повестка прибыть на военные сборы, и в военкомате намекнули сразу: «Билет до Киева для вас уже приобретен». Было это в декабре 1986-го. Четыре месяца я прослужил там в должности заместителя командира роты. Выполняли работы по дезактивации местности непосредственно около станции, третьего энергоблока и по ликвидации так называемого рыжего леса.
– Почему «рыжего»?
– Это небольшой бор неподалеку от АЭС, на который выпал большой осадок радиоактивных веществ. В итоге лес порыжел. Поскольку он был заражен радиацией, его следовало уничтожить. Весь. Я участвовал в вырубке. Кроме того, в третьем энергоблоке работал на очистке помещений – мы сдирали штукатурку, убирали линолеум, полы, потом обрабатывали все специальным раствором. Принцип работы такой: набираешь предельно допустимую дозу, тебя заменяют и отправляют домой. Свою норму я получил за три месяца – 20 с лишним рентген, а пределом считалось 25. После этого меня оставили на внутренних работах в части.
– Вы об этом так буднично рассказываете. Наверное, потому, что времени много прошло?
– Можно и так сказать.
– Интересно другое: какая тогда была атмосфера? Спрашиваю об этом, потому что в июне 86-го меня везли в армию, в Полтаву. О Чернобыле говорили полушепотом, но весь поезд Новосибирск – Одесса был, мягко говоря, не совсем трезвый. Наверняка знаете почему.
– Знаю, конечно (смеется). Радиацию выводили из организма… Если же об атмосфере, то она была тревожная.
Понимаете, полной информации о том, что произошло в действительности, не давали даже нам. В конце ноября построили саркофаг, чтобы, как уверяли, уменьшить выброс радиации из энергоблока. Но зараженная местность все равно осталась, она и сейчас есть, потому что период полураспада очень продолжительный. Однако самое гнетущее впечатление оставляло множество деревень, расположенных неподалеку от станции, из которых выселили жителей. В обычной жизни деревня ассоциируется с пением петухов, мычанием коров и прочими живыми звуками. А там – дома с заколоченными окнами и звенящая тишина, от которой становилось не по себе.
– Выселили не только деревни – целый город.
– Да. Припять чем-то похожа по размерам на наш Дивногорск, разве что стоит на равнине. Очень хороший по тем временам город: новые многоэтажные дома, магазины, парки… Все это стояло пустым. Видишь открытые окна, в которых полощутся грязные занавески, – такое зрелище на психику давит. Было известно, что люди в город не вернутся, поэтому в Припять посылали специальные команды, которые выбрасывали на улицу все оставшееся в квартирах имущество. Через открытые окна проникала зараженная пыль, оседала на мебели – поэтому все и выбрасывали. Неприглядная картина. А непосредственно на станции меня больше всего поразило обилие техники. К тому времени мне было 33 года, я институт окончил, в армии отслужил, но не представлял, что в Советском Союзе есть столько специализированных машин, военных и гражданских. Поскольку они быстро заражались и «отмыть» радиацию было уже невозможно, там сделали специальные зоны, куда сгоняли «грязную» технику. Мы смотрели, и в голове не укладывалось: как можно выбросить такое количество практически новых машин? Шофера такого вообще понять не могли, постоянно бегали в эти зоны, огороженные колючей проволокой, за запчастями, и потом ставили на «чистые» машины зараженные радиацией детали.
– Советского человека пропаганда берегла, даже об упавшем самолете не всегда сообщали. И чернобыльская катастрофа первое время существовала в области молвы. О чем говорили те, кто работал на станции?
– В основном были самые будничные разговоры – как работу сделать и о том, чтобы поскорее набрать дозу и поехать домой. Спокойно к этому относились. Говорили о том, что много сутолоки, заорганизованности, и наша работа иногда казалась бестолковой. К примеру, моя часть стояла в нескольких часах езды от станции, колонна идет медленно, мы сидим в машинах, мерзнем (зима тогда была очень холодной даже для Украины), материмся… А на станцию приедешь, дадут тебе минут 20 поработать – и все, больше нельзя. Отработал, и еще несколько часов ждешь, пока обратно повезут. Едешь и думаешь, что ничего не сделал за этот день. Конечно, в зонах с меньшей радиационной опасностью работали час-два, максимум – три.
– Среди армейских слухов, ходивших в 86-м, были и такие: паек в Чернобыле – «слону не сожрать», а кроме того, «партизанам» дают выбор: либо служишь все положенные месяцы, либо спускаешься в реактор, полчаса работаешь лопатой – и свободен. Это легенды?
– Часть правды тут есть. Кормили действительно хорошо. Выбор продуктов резко отличался от того, что советские люди видели тогда в магазинах. Что касается «либо-либо», действительно альтернатива существовала. Призывали тогда на шесть месяцев, и если человек отказывался ехать в зону, под конвоем его туда не гнали, оставляли на внутренних работах в части, и в таком случае он служил весь положенный срок. Но лично я таких «отказников» не встречал. Понимаете, на сборы приезжали гражданские люди, у всех семьи, дела, и настрой был поскорее вернуться домой. Сделать это можно было, как я уже говорил, набрав положенную дозу радиации, а командиров к тому же сильно наказывали за переоблучение личного состава. Поэтому и «отказников» я не встречал. Более того, когда объявили, что нужны добровольцы работать на крыше энергоблока, весь строй шагнул вперед. Хотели быстрее набрать дозу. На некоторых участках это получалось довольно быстро, например, на крыше третьего энергоблока.
– То есть вы попросту не понимали, что такое радиация?
– Да, было и такое. Но, с другой стороны, в тех местах до сих пор люди живут, в основном старики. Суть в том, что 30-километровая зона вокруг ЧАЭС – выселенная и огороженная колючей проволокой – фонит не сплошь, а пятнами. Знаю по собственному опыту: когда дезактивировали местность, в одних точках прибор зашкаливало, и находиться там было опасно. А через несколько метров от этого места фон резко падал. Сейчас многие удивляются: почему в зоне люди живут и с ними ничего не делается? Вполне возможно, что живут они на сравнительно чистых участках.
Кто выжил
– Есть всем известные кадры кинохроники – вид станции с вертолета, сразу после взрыва. Диктор пояснял: черные пятна, идущие по пленке, – это радиация. А кроме того, в живых нет никого из причастных к съемке: ни вертолетчиков, ни кинооператора. Одна из самых распространенных точек зрения – из тех, кто работал на ликвидации катастрофы весной-летом 86-го, мало кто выжил…
– Это неверно. В крае и сейчас довольно много тех, кто был в Чернобыле в первые дни и месяцы после аварии, например ребята из Железногорска, которые строили саркофаг. Из края на ликвидацию катастрофы отправили свыше двух с половиной тысяч человек, и на сегодняшний день умерло из них более 830. Так как основная масса побывала там в 1986–1987 годах, то большее число умерших именно из этой категории. Половина из этих двух с лишним тысяч стали инвалидами. И еще один факт – смерть чернобыльцев (разумеется, я исключаю несчастные случаи) не всегда связывают с Чернобылем. Определяет это одна инстанция – Новосибирский межведомственный экспертный совет.
– Почему так происходит?
– Можно только гадать. Наверное, потому, что если установят связь, то человеку придется платить. Мы же знаем: после войны не искали пропавших без вести, за них государство не обязано было платить родственникам. У меня по материнской линии два дяди пропали без вести, и бабушка за них ни копейки не получила. За погибшего мужа – да, платили немного. А кроме этого, нельзя забывать, что настали 90-е годы, финансовая и социальная системы дали сбой, были массовые задержки выплат – и чернобыльцам в том числе. Потом на нас решили сэкономить и пенсии не индексировали. По сути, до сих пор федеральная власть не приняла на этот счет никаких документов. Все вопросы с индексацией решались только через суд. После нескольких лет судебных процессов, которые шли не только у нас в крае, но и по всей стране, появилась судебная практика. Но главное – власти поняли, что на требования чернобыльцев нельзя не реагировать. Сейчас выплаты индексируются ежегодно, однако, чтобы добиться этого, потребовалось потратить очень много сил, здоровья и нервов. Некоторые так и не дожили до того времени, когда этот механизм начал нормально функционировать.
– Вы говорили, что болезни не всегда связывают с работой в зоне ЧАЭС. Какие это болезни?
– Чернобыльцы болеют, по сути, тем же, чем и все остальные, только у них радиация обостряет заболевания. Кроме того, мы не знаем в точности, какую дозу получил каждый из нас. Теперь она всеми признана необъективной. Следила за этим секретная часть, как и что она определяет, нам не говорили. У меня, например, есть официальная бумага с печатью, что я получил 20 рентген. Но начальник штаба, который мне ее выдавал, сказал через много лет: «Сколько ты действительно получил – неизвестно. Просто у нас был приказ – никому выше 20 рентген не давать».
По сути, всех пустили под одну гребенку, хотя, например, кто-то получил 27 рентген, кто-то семь, у одного организм здоровый и многое выдержит, а у другого – больной насквозь… Точно мы знаем только одно: когда нас призывали в Чернобыль, медкомиссии признавали нас годными, то есть здоровыми. А через несколько лет эти же здоровые мужики начали загибаться.
– И, надо полагать, нестарые мужики…
– К 20-летию катастрофы мы проанализировали статистику и увидели: средний возраст умерших – 42 года. А призывали примерно от 25 до 45 лет. Я говорю о военнослужащих запаса, гражданские специалисты могли быть и постарше. Тех, кто моложе 25, не брали, пока детей нет: берегли от переоблучения. Стариков тоже не трогали. То есть половина этих людей самого цветущего возраста стали инвалидами. Элементарный вопрос – почему? В 90-е годы нам просто не говорили о том, что с нами происходит. То ли врачи не знали, то ли запрещали им.
Льготный передел
– В 90-х у нас было по большому счету две «молодых» ветеранских категории – афганцы и чернобыльцы. Каковы в то время были взаимоотношения чернобыльцев с государством?
– Закон с перечнем льгот и мер социальной поддержки был принят еще в 1991 году. Сами чернобыльцы принимали участие в его разработке, и документ получился довольно качественный. Но дальше началась известная история: закон хороший, исполнение – плохое. Этот не исполнялся, наверное, процентов на 90. К примеру, прописано в нем зубопротезирование, а тебе говорят: нет денег на протезы. То же – с квартирами, субсидированием строительства жилья и многим другим. Плюс всех пострадавших от последствий катастрофы разделили на 15 или 16 категорий – попросту разделили тех, кто там просто жил, и тех, кто участвовал в ликвидации последствий. Самих «ликвидаторов» также разделили по годам, по зонам, и у каждой категории свой набор льгот. По логике это, конечно, правильно. Но поскольку никто не получал обещанного, это сплотило всех, независимо от категорий, с одной целью – заставить государство исполнять свои обещания. Именно ради этого и была создана общественная организация, объединившая чернобыльцев. В итоге в закон 91-го года было внесено более 30 изменений, но от льгот все равно понемногу отрезали. Самый большой «отрез» произошел в 2004 году после принятия закона о монетизации. В итоге натуральными льготами человек мог, условно говоря, получать пять тысяч в год, а после монетизации – в пять раз меньше. Хотя получается, что формально государство выполнило свои обязанности.
– Но реально что-то удалось получить?
– Да, конечно. Могу точно сказать: инвалиды, которые прошли через все судебные процедуры, получают на сегодняшний день суммы значительно выше обычных пенсий, и даже больше чернобыльцев, не являющихся инвалидами. Но главное, повторяю, всего этого они добились через суд. Вырвали у государства, говоря по существу.
Большинство и меньшинство
– Вы возглавляете союз «Чернобыль» с 2002 года. Что сейчас представляет собой организация?
– У нас 18 местных отделений в городах и районах края. Они не одинаковой численности и активности, но так или иначе являются опорными точками в отстаивании интересов чернобыльцев. Всего в крае живет почти 1 700 участников ликвидации аварии, а в союзе «Чернобыль» состоит около 600 человек, из них половина – жители Красноярска.
– Честно говоря, думал, что у вас состоят все или почти все…
– Это дело добровольное. Не все записались к нам, потому что участие в организации предполагает определенные обязанности, и не у всех есть желание их исполнять. Скажем, назначено у нас собрание, а для его легитимности нужен кворум. Значит, надо идти, если ты хочешь, чтобы организация тебе чем-то помогла. Каждый должен положить свой кирпичик в стену. Но это не всем нравится.
– Может быть, те, кто не вступил в организацию, просто не нуждаются в вашей поддержке?
– Причины разные. Одним поддержка нужна несколько раз в год, другим – раз в год, третьим – раз в несколько лет. Но для того, чтобы это получить, организация должна функционировать, ее поддерживать надо. Я думаю, желание получать и ничего взамен не отдавать свойственно многим, не только нам. Конечно, по идее, любое общественное формирование создается для того, чтобы отстаивать интересы определенной категории населения, но, как всегда, есть активное меньшинство и пассивное большинство. От имени организации, например, мы «выколачиваем» путевки в санатории, и получают их все, а не только члены союза… Организация добивается от власти, чтобы она что-то хорошее сделала для всех чернобыльцев. К примеру, в 2011 году мы инициировали два краевых закона – о материальной поддержке членов семей умерших чернобыльцев и о доплате при приобретении жилья. Их приняли, и сегодня вдова чернобыльца, не являвшегося инвалидом, получает из краевого бюджета полторы тысячи рублей ежемесячно. Сумма очень небольшая, но в других регионах этого нет: только вдовы чернобыльцев-инвалидов получают половину выплат мужа. Мы, конечно, просили больше, а краевая власть дала сколько смогла.
– Как вы в целом охарактеризуете ваши отношения с властью, которая для вас и партнер, и оппонент?
– Ответственность за выплаты чернобыльцам несет федеральная власть. Но суть в том, что эти полномочия она передала даже не на региональный уровень, а на районный. То есть деньги федеральные, а судились-то из-за них мы с районными управлениями соцзащиты. Причем поясняли, что против самих управлений ничего не имеем, поскольку Федерация заставила их отвечать за свои грехи. Естественно, что люди, которые по службе должны отстаивать интересы Федерации, поначалу были настроены против нас агрессивно. Но потом понемногу все выровнялось. Сейчас могу сказать, что на уровне городов, районов и края у нас вполне конструктивные отношения с властью. С Федерацией – сложнее, поскольку именно там находятся наши принципиальные разногласия. К примеру, после монетизации обеспечение чернобыльцев санаторно-курортным лечением не обеспечивается процентов на 70. И фонд социального страхования в тех условиях, в которые его загнало законодательство, ничего сделать не может. С другой стороны, мы прекрасно понимаем, что возможности краевой власти здесь ограничены. Отдать чернобыльцам какую-то сумму из бюджета региона – значит отнять эти деньги у других людей, что, согласитесь, несправедливо.
После катастрофы
– Чем, на ваш взгляд, авария на ЧАЭС стала для страны?
– Однозначно не скажешь, здесь много факторов. Находясь там, я понял, что наш народ, к сожалению, сплачивает только беда. С другой стороны, безалаберность наша… Ведь почему произошла эта катастрофа? Проводили эксперимент с целью узнать, сколько энергии выработает генератор, вращающийся по инерции. Согласовывать инструкцию следовало с Минатомом, поскольку это ведомство строило станцию. Но к 1986 году Чернобыльская АЭС уже принадлежала Министерству энергетики, где знали об особенностях станции меньше, чем атомщики, и потому эксперимент согласовывали не с теми специалистами. Более того, смена, предшествовавшая аварии, отказалась проводить опыты над реактором, поскольку в ней были грамотные люди, но заступила другая – и все выполнила. Там был молодой начальник, и на него, как говорят, надавили. На суде выяснилось: были совершены все ошибки, которые только можно совершить, список нарушений занял целые тома. К этой катастрофе привел только человеческий фактор.
– Как вы считаете, настанет ли время, когда о катастрофе перестанут вспоминать?
Наверное, некоторым очень хотелось бы, чтобы это время наступило побыстрее. Скажем, для атомной отрасли Чернобыль – раздражающий элемент. В государстве принята стратегия развития атомной энергетики, и, понятно, очень хочется, чтобы об этой катастрофе поменьше вспоминали. Но можно забыть и наступить на те же грабли. Конечно, в атомной фобии ничего хорошего нет, но как средство против самомнения специалистов память о Чернобыле, по-моему, полезна. Тот, по чьей вине произошла катастрофа, ведь тоже был специалистом, причем высокой квалификации. На митинги мы ходим с одним лозунгом: «Забывший Чернобыль подарит вам новый».
ДОСЬЕ
Владимир Алексеевич МИХАЙЛОВ
По профессии – учитель истории. Выпускник Красноярского государственного педагогического института. В 1986 году работал в краевом штабе студенческих отрядов. В Чернобыль попал как офицер запаса в декабре того же года и в течение четырех месяцев участвовал в ликвидации последствий катастрофы на ЧАЭС. С 2002 года возглавляет Красноярскую краевую общественную организацию инвалидов «Союз «Чернобыль».
