Одному из ключевых событий отечественной истории исполнилось 160 лет: 19 февраля, 3 марта по новому стилю, в России было отменено крепостное право.
Крепостничество вошло в национальное сознание как «школа рабства» – причем стараниями вольтерьянствующих властителей дум, рабства исключительно нашего, «многовекового», определившего фатальное отставание России от развитых стран Европы.
Названная конструкция – верна в частностях и ложная по сути.
«Крепость» опоздала…
Есть два главных удара, которые нанес России тот бесспорно ужасный способ жизни, когда в рабов превращают соотечественников.
Удар первый. Через крепостное право – то есть абсолютную или близкую к этому зависимость крестьянина от землевладельца – прошли, за редким исключением, все страны Европы. В Англии, например, оно продолжалось около пятисот лет, почти столько же в Кастилии, Арагоне и Астурии – ядре будущего Испанского королевства, – а также в Нидерландах, Франции и германских государствах. В Польше – около четырехсот лет.
В России – если принять за точку отсчета, пусть и довольно условную, 1649 год – немногим более двух столетий. Это по поводу того, кому надобно говорить о «многовековом» рабстве…
Но есть деталь более важная: Альбион свои пять веков крепостничества закончил в XIV столетии, чуть позже это произошло в других упомянутых странах. Значительно дольше задержалось крепостное право в германских землях.
Ничто не принадлежит вам, душа принадлежит Богу, а ваши тела, имущество и все, что вы имеете, является моим, – говорил крестьянам помещичий устав княжества Шлезвиг-Гольштейн от 1740 года.
Но так или иначе, к концу XVIII – началу XIX века крепостное право было упразднено и в Германии, и в Польше. Как принято считать, произошло это потому, что Европа вступила в эпоху промышленных революций, зарождался капитализм, требовавший множество собственников, инициативных и свободных, и средневековая форма землевладения стала гирей, тянувшей на дно, – вот от нее и избавились.
В России крепостное право началось позже всех и закончилось позже всех, но именно в эту пору – на переходе двух столетий – оно достигло апогея.
Попросту говоря, процесс, который постепенно начинался в XVI–XVII веках как ужесточение договоров (или «крепостей») об аренде земли свободными землепашцами, дошел до их превращения в движимое имущество, которое помещик, т. е. вчерашний арендодатель, мог продавать оптом, в розницу, пороть, отправлять в ссылку и на каторгу.
Но главная беда состояла не только в том, что на конюшнях пороли.
Больше половины населения великой империи не могло открыть свое дело, поступить учиться – и как раз в то время, когда на Западе далекие потомки вилланов и сервов становились хозяевами, промышленниками, инженерами.
Такую гонку мы безбожно проигрывали, лихорадочно наверстывали упущенное, и это «догоняющее развитие» впоследствии приобрело хроническую форму. Хотя случались прорывы, но это особая история.
Сословный эгоизм
Второй удар крепостное право нанесло по самим землевладельцам – то есть по элите страны. Изначально у «крепости» было рациональное обоснование: государство давало землю бюрократическому и военному сословиям, которые, в свою очередь, сдавали ее в аренду, чем и сами кормились, и имели возможность выполнять свой служебный долг.
Собственник давал крестьянам ссуды на обзаведение хозяйством, помогал обживаться. Постепенное же прикрепление к земле было вызвано тем, что арендаторы имели свойство бегать от одного хозяина к другому или вообще скрываться из виду, не расплатившись по обязательствам.
В стране, где избыток земли и нехватка людей, такая беготня дело не столь трудное, но все же она ставила под угрозу не только благосостояние помещиков, но исправность государственного аппарата и войска. Отсюда стремление усадить мужика на землю крепко и надолго, желательно на поколения вперед. Выглядело все это не благообразно, жестоко, однако было хотя бы объяснимо.
Но 3 мая 1762 года мимолетный Петр III издает Манифест о вольности дворянства, который освобождал привилегированное сословие от обязательной службы. Как замечал Василий Осипович Ключевский, по логике, уже 4 мая императору следовало подписать указ об отмене крепостного права, которое и существовало для того, чтобы дворянство служило.
Однако вместо такого указа последовали шаги в направлении совсем противоположном – Екатерина II вольности дворянские расширит, а крепостных окончательно превратит в имущество, лишив их последнего права – подавать жалобы на помещиков.
Именно этой женщине, безусловно, мощной правительнице, принадлежит сомнительная честь завершить полуторавековой процесс превращения людей в вещи.
Есть множество объяснений, почему именно в таком направлении все двинулось. В числе главных называют расчет на то, что, освободившись от обязательной службы, дворянство ринется поднимать сельское хозяйство, промышленность, науки, искусства.
Но вышло, мягко говоря, не совсем то, чего ждали: получив бессрочный оплачиваемый отпуск, господа хлынули в города, дабы срывать цветы жизни, а своих мужиков переводили на оброк, размеры которого к концу столетия достигли невиданных прежде сумм, либо на барщину, занимавшую часто всю неделю.
Людям, лишенным возможности работать на себя, выдавали барский паек. Поместья превращались в плантации, отличавшиеся от североамериканских только цветом кожи рабов. Генерал-аншеф Петр Панин писал, что «господские поборы и барщинные работы в России не только превосходят примеры ближайших заграничных жителей, но частенько выступают из сносности человеческой».
Ожидаемого рывка в сельском хозяйстве и промышленности не произошло. Да и в городах дворянство трудиться не особо стремилось: по данным Ключевского, на 1777 год насчитывалось не более 10 тысяч служивших дворян. Вместо того чтобы облагодетельствовать империю насаждением искусств, господа обзаводились крепостными театрами, оркестрами, рабами-живописцами, рабами-архитекторами…
Бесхребетные господа
Начался этот приступ сословного эгоизма отнюдь не с манифеста 3 мая – он этот эгоизм только формализовал, – а после смерти Петра Великого. Тот заставлял дворян не только вкалывать, но и учиться, чем и держал элиту в тонусе, но когда императора не стало, дворянство почувствовало, какой страшный груз свалился с плеч, и открыло «эпоху дворцовых переворотов», и у каждого нового узурпатора требовали новый «пакет вольностей» – так и докатились до манифеста.
Народу было тяжко – пугачевщина как нельзя выразительнее донесла этот сигнал до власти.
Надо признать, кое-что предпринималось для облегчения мужицкой доли. Павел I, делавший все «не как мама», приказал ограничить барщину тремя днями – но на монаршую волю помещики втихую наплевали.
Александр I на заре своего правления издал Указ о вольных хлебопашцах – крестьянам разрешалось по обоюдному согласию с помещиком выкупаться на волю с землей. Таковых за 25 лет правления императора набралось не более полупроцента от числа крепостных.
Пожалуй, еще большая беда в том, что у элиты нации размягчался хребет. Крепостным правом государство покупало лояльность дворян, а стремление сохранить существующий порядок вопреки всему – признак вырождения.
Потому и Манифест 19 февраля при всей его исторической значимости оказался вымученным, обложенным таким количеством полумер, что только усиливал недоверие народа к собственной элите.
Конечно, именно дворяне создавали и «век золотой Екатерины», и великую русскую литературу. Но, во-первых, общественное устройство не позволяло создавать это какими-либо иными руками.
Во-вторых, упущенные возможности хоть и не поддаются учету, но очевидны – их показала и проигранная Крымская война, и вся цепь событий, приведших к тому, что «белая кость» оказалась неспособной не только вести народ, но даже постоять за себя, и была истреблена как класс.
