Впервые голос Елены Камбуровой я услышала в ранней молодости. Тогда в красноярском Академгородке на кухнях студенческих общежитий и академических квартир собирались творчески чувствующие люди. Слушали Высоцкого, созерцали слайды картин только прорвавшегося в Россию Сальвадора Дали.
Кто принес на нашу «кухню» бобины с записями Камбуровой, уже и не вспомню. Может быть, художник Михаил Молибог – ярый поклонник певицы, в мастерской которого мы иногда обитали. Впечатление, полученное от того первого прослушивания, от ее голоса с небольшой шепотцой и интимностью, оказалось настолько потрясающим, что влюбилась я в Камбурову на всю жизнь.
Сегодня ей за 70, но она не потеряла своей энергетики, которая заставляет полный зал с трепетом внимать песням два часа подряд. Ее называют русской Эдит Пиаф и объединяющей силой русской интеллигенции, а еще – ученицей Цецилии Мансуровой и певицей Булата Окуджавы. Именно его песни и стали основными в недавнем концерте Елены Камбуровой в Красноярске. С него и начался наш разговор в гримерке Большого концертного зала.
Подписываюсь под каждым словом
– Весь концерт в Красноярске вы посвятили Булату Окуджаве. Почему? Ведь в афише заявлены были совершенно другие песни.
– Так совпало, что в Нижнем Тагиле проходил фестиваль, посвященный 90-летию Булата Окуджавы. Весь этот вечер принадлежал Булату, были только маленькие вставки других песен, а остальное – Булат. И рикошетом захотелось продолжить его в Новосибирске и Красноярске. Пела, конечно, и другие песни, но Булат – основной. Это имя для меня свято.
– И ваша карьера певицы начиналась с бардовских песен?
– По счастью, творчество Булата Окуджавы появилось в моей жизни очень рано, когда еще не была загрязнена моя музыкально-песенная память. И я влюбилась в его произведения, равно как и в песни Новеллы Матвеевой. А потом уже появились другие мои авторы – Владимир Дашкевич, Лариса Крицкая. Позже всех пришел Высоцкий, и теперь у меня целая программа из его песен. Булат такой автор, которого нельзя формально петь, это невозможно. Булат – это школа, это воспитание, он оградил меня от пошлости раз и навсегда. Это не просто песни, это система координат. В каждой – какое-то послание и даже заповедь. Чем больше времени я их пою, тем больше они меня спасают, как может спасти природа или молитва. Чем больше времени проходит, тем больше и больше у меня желание его петь. Ни одну его песню не могу назвать не моей, хотя у Высоцкого такие встречаются. А здесь – все мое, вплоть до цикла «Буратино» (хочу сделать по нему небольшой спектаклик в своем театре).
– Как выбираете песни, как чувствуете, что они ваши?
– Кожей чувствую. Знаете, как говорят: «Узнайте их по плодам их». Главное – что несет песня. Развлекательной в концерте может быть только одна песенка, как у меня про Петра Павловича («Петр Палыч и Анна Димитрна» Юлия Кима. – Ред.). Да и то смысл у нее – будь здоров! Если песня не вызывает волнения, то мне она неинтересна. Сначала я сама волнуюсь. Первый раз слушаю – она меня завораживает, и мне хочется ею поделиться. Выхожу с песней и считаю, что это великая школа и для меня, и для моих зрителей. Я вечный школяр своих песен, потому что в них заложены нравственные координаты – как надо жить. Мои песни ведут меня всю жизнь. Я робкий человек, но они учат меня быть бесстрашной. Любовь бесстрашна.
– А что пытаетесь сказать слушателям со сцены?
– Сначала сказал Булат Окуджава, я его просто цитирую. Как он говорил, что надо подписываться под всем, что сказал Пушкин, так и я подписываюсь под тем, что сказал Булат Окуджава.
Судьба одарила меня многими встречами с Булатом. Самая первая была в Ленинграде. Меня повез к нему знакомиться композитор Кирилл Акимов, первым решившийся аранжировать песню «Ленька Королев». Меня так порадовало, что ни аранжировка, ни мое юношеское исполнение песни ничуть не смутили автора, а скорее наоборот. Из того вечера больше всего запомнилась детская кроватка, где уютно спал недавно родившийся сын Булата и Оли – Буля.
Хорошо помню, как ходила к ним в гости на квартиру около метро «Речной вокзал». Подросший малыш Буля бегал по коридорчику и был очень похож на маленького Пушкина. Однажды после просмотра на «Мосфильме» картины Владимира Мотыля «Женя, Женечка и «катюша» мы с моей подругой Аней Кудрявцевой, проговорив всю ночь об этом фильме, о Булате, наутро побежали к Окуджавам, напевая «Капли датского короля».
В это время ему не работалось, и Булат целыми днями наклеивал газеты на деревянную основу, добиваясь ее выпуклости. Потом на газетно-деревянную основу наклеивал репродукцию и сверху покрывал лаком. Получались отличные поделки, которые он развешивал на стены. Я тоже потом этим заразилась…
Вспоминаю, как пришла в дом на Безбожном. Булат только что написал песню «Музыкант» («Музыкант играл на скрипке – я в глаза ему глядел…»), с большим удовольствием пел ее и никак не мог остановиться. Куплет следовал за куплетом. За инструментом сидел Буля. Мелодия еще выверялась. А мы с Олей слушали. Никогда я не видела Булата в таком восхитительно прекрасном расположении духа…
Отряд сопротивления массовой культуре
– Ваше творчество, так скажем, не для всех. Не обидно, что поп-музыка занимает большее место в нашей песенной культуре?
– Не за себя, за державу обидно. Если бы у нас была другая система воспитания, то и музыка Окуджавы была бы для всех. Это не так сложно, это не высшая математика, и язык очень демократичный. У Мандельштама или у Цветаевой есть завуалированные образы, но в моих программах нет сложных стихов. Булат, например, очень демократичен. Грустно от того, что существует огромное число потенциальных слушателей этих песен, но они не подготовлены, они не знают этих произведений.
– Кто же должен заниматься подготовкой «качественного» слушателя?
– Радио и телевидение. В этом году Булату Окуджаве 90 лет, вы что-нибудь видели о нем на центральных каналах телевидения? Нет. Это знак: нравственный климат сегодня изменился. Хотя люди не виноваты в том, что воспитывают их на другом. И я тоже, когда первый раз услышала по радио «Надежды ма-а-аленький оркестрик под управлением любви», не поняла, про что это. Над песней надо произвести внутреннюю работу, чтобы быть готовым к ней.
– Зритель, слушатель сильно изменился в последние годы?
– Остались дети и внуки тех, кто меня слушал раньше. В городах, где я бываю чаще, их больше. Например, в Питере собирается полный зал. В Красноярске – тоже, хотя у вас я не была очень давно. Наша связь с вашим городом практически прервалась, меня начали забывать. Хотя были красноярцы – мои друзья, которые ездили за мной в другие города, не пропускали ни одного концерта. Такими, например, были художник Миша Молибог и журналист Валера Кузнецов. К сожалению, их уже нет на нашей земле. Естественно, меняется зритель. Но эта разница была бы менее ощутимой, если бы общий нравственный климат в России был другой. Тут я уже не в состоянии что-то изменить.
– Тем не менее сейчас наверняка легче работать «интеллектуальным» певцам. Ведь раньше приходилось подстраиваться под систему, петь, что скажут.
– Никогда не пела песни, которые мне не нравились. Ни одной! Пытались на меня повлиять, уговаривали: «Надо спеть что-то понятное зрителю, чтобы песни легко воспринимались». Но для меня это невозможно. Была серьезная цензура, но и зритель был очень мощный. У тех, кто стоял тогда у руля культуры, прекрасные песни Окуджавы вызывали негативные реакции. И приходилось исполнять их нелегально. Иногда имена авторов назывались другие.
А работать сейчас гораздо труднее. Раньше не нужно было перемалывать аудиторию. Представьте себе: я приезжала в город и работала на одной площадке 4-5 концертов. А зрители были одни и те же – студенты, инженеры. Это о чем-то говорит!
Массовая культура сделала свое довольно серьезное дело. Урон, нанесенный морально-нравственной культуре, не сравним ни с чем. Отдельно стоит классическая музыка – у нее свой слушатель. А в жанре песни просто сделали степь из поля. Это очень грустно. Потому мы – я и мне подобные, наш театр музыки и поэзии в Москве – считаем себя отрядом сопротивления. Ведь нормой должна стать именно такая песня, в которой есть мысль, мелодия, дающая крылья стихам. И исполнение – максимально выразительное.
Все остальное может быть, но в других дозах, и не должно настолько поддерживаться финансово. У нас же все наоборот. Это все равно что стоять у большой красивой реки и видеть, как в нее бросают мусор, отбросы.
То, чем сейчас озвучена Россия и многие другие страны – агрессивная музыка, патологические децибелы, дебильные тексты, – для меня это сумасшедший дом, пустота. А о ней пишут в панегирических тонах. Почему, для чего? Иногда мне кажется, что построен и бесперебойно действует некий завод по выколачиванию денег из тех, кого с детства готовят к этому безумству. Атрофируются слух, зрение. А настоящее, высокое они не могут расслышать. «Духовные кастраты», – говорил о подобных Лорка, когда у них, в Испании, только начинался фашизм. Мне больно смотреть на беснующиеся толпы фанатов этого суррогатного, истеричного, агрессивного искусства. Есть от чего прийти в отчаяние…
Что тебя впечатляет, тем ты и являешься
– Вы не из музыкальной семьи – отец инженер, мать врач, – откуда голос взялся?
– Внутренний голос у каждого человека есть. Кто-то его слышит, а кто-то нет. Я услышала. Правда, мне тогда казалось, что я должна стать драматической актрисой (но и в песнях я не могу не быть актрисой). И даже поступала в Щукинское училище в Москве. А потом случай сыграл свою роль.
– Этот «случай» – встреча с драматической актрисой Цецилией Мансуровой?
– Цецилия Львовна Мансурова, Фаина Раневская, Леонид Енгибаров, Ролан Быков, Микаэл Таривердиев и, наконец, Булат Окуджава. Они все – будь здоровчик на меня повлияли. Жизнь человеческая состоит из впечатлений. Что тебя впечатляет, тем ты и являешься. Например, впечатляет тебя кулачный бой и ничего другого, значит, ты всю жизнь так и будешь драться. А меня другие вещи впечатляют.
– Когда вы поступали в «Щуку», вам сказали, что подражаете Мансуровой. Позже стали называть русской Эдит Пиаф…
– Эдит Пиаф – наверное, по драматизму. Она действительно гениальная певица, голос совершенно неповторимый. Но, знаете, когда я впервые, совсем юной, услышала ее голос, посчитала его настолько необычным, что он показался мне смешным. И я смеялась: это что за голос такой?! А на самом деле мне ни на кого не хотелось быть похожей. Я могла восторгаться и восторгаюсь гениальными певцами и актерами. Но подражать – нет.
Когда я приехала из Киева, бросив институт легкой промышленности, поступать в Щукинское училище, меня не приняли и сказали, что я подражаю Мансуровой. Ко мне подошла студентка Щепкинского училища и дала адрес Цецилии Львовны: «Она должна тебя послушать». Я тогда смелее была – отношусь к тем людям, которые на сцене одно, а в жизни другое, в жизни я тихо держусь. А Цецилия Львовна была человеком, который кипел все время – и на сцене, и вне театра… Так вот, я пришла к ее дому и встретила актрису, выходящую из подъезда. Что-то я прочитала ей прямо на улице, что-то – когда вошла в ее квартиру.
Мансурова сразу расположилась ко мне и рекомендовала меня в Щепкинское училище, но в тот год брали высоких, очень красивых, не зажатых. Зато у меня появилась возможность бывать дома у Мансуровой: я осталась в Москве, в Киев не вернулась. Встреча с Мансуровой дала мне надолго запас мужества. Оно потребовалось мне сразу же, в первый мой московский год, труднейший год в моей жизни. Я разузнала, что самый лучший в Москве коллектив художественного слова – это студия при клубе медработников на Герцена (там сейчас театр «Геликон-опера») и что Нина Адамовна Буйван, бывшая актриса МХАТа, ведет набор в студию.
Звездой нашего коллектива был Саша Калягин. А я с удовольствием выступала в амплуа травести, хотя и считала себя трагической актрисой. Калягин сказал: «Лена, тебе нужно петь». Он был первым, кто сказал мне это.
Игры голоса
– Как вам удается сразу после низкого «Иноходца» переходить на высокий «Дождик осенний»? Голосовые связки не жалуются?
– Голосовые связки – это явление природы, а мы – сосуд для них. С одной стороны, надо беречь голос, а с другой… Один педагог мне говорил: «Вы потому так долго и сохраняете голос, что поете на разных позициях». Конечно, рискованно скакать то вверх, то вниз, но мои связки постепенно к этому приучились. Это живые два ученика – даешь им задание, и они пытаются выполнить. Мускулы постепенно укрепляются. Еще 20 лет назад я не смога бы так спеть. Для меня и в театре голос актера имеет огромное значение. К сожалению, сегодня это абсолютно обесценилось. Ведь раньше у всех трагиков были удивительные голоса! Голос – это же такая мистическая штука.
– Бестембровое пение – ваше изобретение?
– Да. Я называю его «тень звука», оно дорогого для меня стоит. Многих певиц как бы филармонического плана, исполняющих романсы или какие-нибудь баллады, я просто не могу воспринимать: у них нет интонационного тонкого языка. Это не значит, что я не люблю голосовое пение. Я только говорю о тех красках, которые были наработаны мною за долгие годы, – их подсказали мне сами песни. Этому меня никто не учил, я сама себя научила.
– А подготовка к концерту занимает много времени?
– К концерту я готовлюсь с утра. Так получается, что в дни концертов другой жизни нет. В Красноярске разве что вышла на улицу, чтобы полюбоваться на удивительное цветение. Я завидую людям, которые легко проживают день. У меня такого нет.
– И на сцене выкладываетесь по полной…
– Потому что я люблю эти песни. А когда любишь, по-другому не можешь. Совершенно невозможно формально работать.
Меня называли тогда «дизез» – по-французски это значит «рассказчица». Когда я оканчивала второй курс циркового училища, наш педагог предложила мне прочитать «Нунчу» из горьковских «Сказок об Италии». Я поехала куда-то с коллективом радиостанции «Юность» и прочитала «Нунчу», радийщики решили, что ее надо непременно записать.
Как-то прихожу на радио, а мне дают письмо от Фаины Георгиевны Раневской, начинавшееся с фразы: «Никогда не писала на радио…». Письмо было с самыми высокими словами. Для меня услышать, прочитать их было абсолютным счастьем. Но поначалу до меня так медленно доходили похвалы из письма Раневской, все происходящее казалось нереальным, похожим на чей-то розыгрыш. Мне даже в голову не пришло позвонить ей, спросить, действительно ли она это написала, поблагодарить. Но все-таки судьбе или случаю было угодно, чтобы мы встретились. Появился один человек и говорит: «Я еду сегодня к Раневской. Хочешь посмотреть, как она живет?
Раневская обычно говорила: «Я страшна в гневе». И нас она встретила без всяких любезностей. Первое тепло пошло, когда она спросила моего спутника: «А это кто?» Я назвалась и, в свою очередь, спросила, писала ли она письмо о моей «Нунче» на радио. Настроение Раневской переменилось на 180 градусов: «Деточка, как хорошо, что Вы не фифа». И еще: «Запомните: я вас благословляю». А когда мы уходили, Раневская сказала: «У в ас такой же недостаток, как у меня. Нет, не нос. Скромность».
Я, наверное, больше не пришла бы к ней: благословила – и все. Но надо было подписывать какое-то письмо. Я взялась отнести его на Южинский переулок. Фаина Георгиевна сказала мне: «Приходите…».
Фаина Георгиевна очень по-доброму относилась ко мне. Очень жалею, что у меня не было возможности часто бывать у нее.
В преддверии 1984 года, оказавшегося последним в жизни Фаины Георгиевны, я пришла к ней домой, чтобы встретить праздник вместе. Она лежала, чувствовала себя очень слабой. Так уж сложилось, что ни одно наше свидание, ни одна беседа не обходились без слова Пушкина. И на этот раз Раневская попросила почитать что-то из Пушкина. В двенадцатом часу она закрыла глаза. И уснула».
За братьев наших меньших
– Вы инициировали принятие закона о защите животных. Больно смотреть, как обижают братьев наших меньших?
– К сожалению, я плохо защищаю животных. Слишком большое сопротивление. И такое мощное. Все замешано на воровстве, берут даже у зверей. Я люблю животных. И считаю, что закон – это лакмусовая бумажка для страны в части определения нравственного климата. Ведь милосердие и сострадание – это основа человеческого бытия. А она попрана в России.
– Именно по вашей инициативе в Москве недалеко от станции «Менделеевская» установлен памятник убитой бездомной собаке.
– Да. Пес получился симпатичный. И по тому, как блестит его лобик, видно, что мало кто из детей проходит мимо, не погладив его. Дети приносят туда конфеты, цветы. Я считаю, этот памятник имеет огромное воспитательное значение. Я с детства жалела животных. Но не всем это дано. Детей надо с яслей учить уважительному отношению к братьям нашим меньшим. Особенно к тем, кто без человека жить не может – кошкам и собакам.
Досье
Елена Камбурова родилась в 1940 г. в Новокузнецке. Детство прошло на Украине, в городе Хмельницком, куда переехала семья, родословная которой восходит к грекам Приазовья. В юности мечтала стать драматической актрисой, увлекалась поэзией. Но поступила в Киевский институт легкой промышленности. Через два года ушла и приехала в Москву поступать в театральное училище имени Б. В. Щукина. Не поступила, а на следующий год пошла в Государственное училище циркового искусства, на отделение эстрады.
Высшее образование получила позднее, окончив отделение эстрадной режиссуры ГИТИСа имени Луначарского. Однажды преподаватель училища Каштелян показал ей несколько песен Новеллы Матвеевой, сказав: «По-моему, это ваше». Так начался творческий путь певицы Елены Камбуровой.
Имя Камбуровой стало знаковым для интеллигенции 1970-80-х годов, а ее концерты – глотком свободы, редкой возможностью соприкоснуться с истинной культурой.
Елена Камбурова создала на эстраде свой стиль, возвела отечественный песенный жанр на высокую ступень. Ее пение – это искусство, представляющее синтез музыки, поэтического слова и актерской работы, где непременно присутствуют еще два момента: авторская сопричастность и импровизация.
В 1992 году создала Театр Музыки и Поэзии.
