Среди участников научной конференции, которая пройдет в рамках организованного Фондом Михаила Прохорова фестиваля «Локальные истории», – Людмила Мезит, кандидат исторических наук, доцент кафедры отечественной истории КГПУ имени В. П. Астафьева.
– Людмила Эдгаровна, что в вашем понимании означает само понятие «локальные истории»?
– С одной стороны, это, безусловно, история какого-либо региона, населенного пункта, то есть какой-то локации, где живут люди. Это может быть и некое маленькое село. С другой стороны, в этой конкретике можно увидеть то великое и трагическое, что происходило со страной в целом. Причем происходило не обобщенно, а личностно, эмоционально, ценностно – такой подход могут дать только локальные истории. Также для меня это истории незамеченных людей – не великих полководцев и государственных деятелей, а простых людей, жизнь которых отражает разные этапы истории России.
Говоря языком академическим, это позволяет реконструировать наше прошлое, понять, что оно собой представляет.
– Как локальные истории будут вживляться в нашу культуру и, с другой стороны, чем именно они могут обогатить науку?
– Науке они могут очень серьезно помочь. В те времена, когда у нас была единственная методология и государственная идеология, историю изучали весьма скрупулезно. И я не могу обвинить своих учителей и предшественников в том, что они были недобросовестны.
Но в соответствии с официальной доктриной все определяли массы – личность не значила практически ничего, если, конечно, это не выдающаяся личность. В итоге сложилась некая, я бы сказала, социологическая схема, достаточно условная. Она хорошо показывает процессы, тенденции, но не раскрывает настоящей истории.
А локальные истории, те самые маленькие частности, не только эмоционально, но и фактически расцвечивают прошлое теми людьми, которые очень значимы для конкретной местности, а значит, и для страны в целом. Но важно и другое – через это, особенное, мы, в конце концов, накапливаем ту эмпирическую базу, которая позволит написать не только более объективную историю страны, но более правдивую, достоверную, ту, которая очень нужна будущим поколениям.
– Но применительно к культуре вряд ли можно говорить, что локальные истории были в загоне. К примеру, практически вся проза «деревенщиков» построена именно на них.
– Кстати, мне как историку страшно недостает того, что этих произведений нет в школьной программе. Потому что, скажем, работая на непрофильном курсе, всегда проще раскрывать тему через литературные образы, показать драматизм исторического процесса через судьбу конкретного литературного героя, повлиять на то, чтобы студенты смогли увидеть этот персонаж глазами историка.
К примеру, изучая коллективизацию, важно знать, что она проходила по-разному в Сибири и центральной части страны – у нас это было более драматично. Хотя «дальше Сибири не сошлют», но здесь зажиточных крестьян, подвергшихся раскулачиванию, больше. Они были не «кулаками», а трудягами, но, так или иначе, – противниками проводившейся политики, а значит, и врагами той власти. И вот такой процесс можно увидеть только на локальном уровне.
– Но об этом написано очень много…
– Да, много, но с другой стороны – очень мало. Как историк, занимающийся периодом между двумя мировыми войнами, я сталкиваюсь с целыми исследовательскими лакунами. Например, в советское время государственная социальная политика выдавалась как большое достижение.
Но когда изучаешь реальное воплощение тех социальных практик на конкретном материале, в том числе нашего региона, видишь, что все обстояло далеко не так благостно. Реальность не всегда соответствовала тому, что декларировалось, а значит, и результаты, эффекты были не те, на которые рассчитывала власть.
Но это направление практически не изучалось, поскольку для изучения нужно расширять корпус источников, подключать документы. И, разумеется, помимо официоза, исследовать те первичные общественные объединения, создававшиеся в советское время добровольно или добровольно-принудительно. Но если люди работали там «за идею», а не за чины, то для исследователя там открывается такое поле деятельности, что только бы жизни хватило.
– Есть предчувствие, что эмоционально в комплексе локальных историй все-таки будет господствовать трагический мотив?
– Нет, я не могу так сказать. Например, на научной конференции я планирую говорить о периоде Великой Отечественной войны, а это, безусловно, трагическое время. Но те документы, на которых будет построено мое выступление, на мой взгляд, больше свидетельствуют о позитивном.
Потому что люди того времени не только стояли перед трудностями, но искали пути их решения. Это, в частности, касается судьбы детей, эвакуированных из Ленинграда, тех истощенных детей, иногда даже не способных ходить, поскольку дистрофия была достаточно глубокая. И тем не менее за полгода пребывания на сибирской земле многое удалось для них сделать – не только поправить их здоровье, но и в целом вернуть детство этим «маленьким старичкам», все разговоры которых поначалу сводились только к тому, в какой столовой давали больше каши, в каком бомбоубежище лучше скрываться от бомбежек.
– Каковы в целом ваши ожидания от фестиваля?
– Во-первых, жду отклика профессионального сообщества по теме моего сообщения. Уверена, коллеги, которые будут меня слушать, подарят мне новые исследовательские направления. Во-вторых, завяжутся новые коммуникации, которые необходимые любому научному сообществу. Как преподавателю мне важно, что туда я смогу привести своих воспитанников. И, наконец, в-третьих, надеюсь получить удовольствие от профессионального общения.
