Почти каждая из миллионов историй военного детства – это, по сути, история взросления, мгновенного, или, по-нынешнему говоря, шокирующего. Одна из них принадлежит жительнице села Рыбинского Ольге Сергеевне ВАВИЛОВОЙ. В начале войны ей было девять лет.
Ее воспоминания написаны великолепно, поэтому жаль, что сейчас не получается опубликовать их полностью, и еще больше жаль, что невозможно уточнить некоторые важные детали, поскольку автора уже с нами нет. Но в любом случае ее рассказ – ценнейшее свидетельство о том времени, яркий «человеческий документ».
Дунькина радость
Начинается он с почти идиллической картины…
До войны счастья было через край, хоть залейся. Небо моего детства было просторным и бесконечным. И радость была без остановки. Искупались в речке, побежали за смородиной, наелись ягоды – айда играть в лапту, надоела лапта – можно в чижика или в догонялки. А вечером так было хорошо сидеть на крыльце между папой и мамой, с бабушкой и дедушкой.
Потом – картина за картиной – идиллия разрушается.
«Август сорок первого года. Я стою у ворот нашего дома и смотрю, как телега, запряженная лошадью, увозит из дома моего отца Вавилова Сергея Александровича. Папа уезжает на фронт. Я смотрю ему вслед, и в голове бьется испуганной птицей фраза: «Вижу папу в последний раз…» Через год папа погиб».
Сергей Александрович Вавилов
«Слово «голод» стало буквальным, мы поняли, что это такое… Помню, в начале лета, в последние довоенные дни, папин приятель принес нам ком слипшихся карамелек – подушечек. Их еще называли «дунькина радость». Мы с братом сразу скривили носы: «Фу, прокисшие конфеты». Как же потом нас эта «дунькина радость» выручала»! Как мы тянули это сладкое довоенное удовольствие… Впрочем, недолго. Бабушка, добрая душа, подкармливала еще и соседских ребятишек «прокисшими» подушечками».
Но первая военная зима была еще не самой страшной.
Следующим летом, в сорок втором году, мы перешли на подножный корм. Столько растений оказалось съедобными! Мы и раньше лакомились ими, но они не были основной пищей, а теперь стали просто необходимыми: «калачики», растущие в канавах, луковицы саранок, корни аира, заячья капуста… В пионерском лагере на обед были щи из щавеля. Каждый день. И каждое утро мы ходили в лес за щавелем, даже в дождь. Не будет щавеля – не будет обеда. Остальные продукты выдавались микроскопическими порциями.
Однажды склад взломали. Выяснилось – это были мальчики, которые сбежали из детдома и жили на острове. У склада выставили охрану, беглецов пытались поймать, но это было дело взрослых. Дети же тайком возили им еду на остров. «Сочувствие было сильнее голода», – так объясняет это автор.
В августе сорок второго года пришло извещение о гибели папы. Мама на нервной почве слегла, у нее отказали ноги. И я бегала каждый день в деревню из лагеря (километра три-четыре через лес), чтобы проведать ее. Днем при маме держалась. Ночами горько плакала в подушку. Тогда, наверное, я и повзрослела окончательно.
Без уважительных причин
В сентябре в Рыбинском народа стало намного больше – приехали эвакуированные жители центральных областей и депортированные немцы Поволжья. С жильем для новоприбывших особой беды не было, беда оказалась в другом…
«Вот тогда и начался настоящий голод. До января еще хватало картошки, а после Нового года и она закончилась. Не было ни хлеба, ни жиров, ни-че-го. Мы, школьники, выходили на замерзшие поля собирать колоски. Не для себя – сдавали в колхоз. Весной на полях уже находили мерзлую картошку, радовались редким брикетикам сладкого жмыха. Но до весны еще надо было дожить…»
Далее следует фрагмент, о котором хочется сказать особо.
Не только продукты – все исчезло. Не было тетрадей, и мы сшивали найденные в старых тетрадках чистые листы. Кончились самодельные тетрадки – писали между строчками книг. Чернила кончились, разводили «химические» карандаши. Если не было карандашей, разводили сажу. Но все равно ведь учились! Все равно выполняли домашние задания. При свете лучинок, коптилок, иногда у раскрытой дверцы топящейся печки: и тепло, и светло.
Обычно такие детали ведут к тривиальному выводу: учиться во время войны было очень трудно. Но если взглянуть на них с другой стороны, то увидишь такой порядок вещей, в котором нет места для «уважительных причин». Назначенное должно быть исполнено, и не столько из страха наказания, а просто потому, что иначе быть не может: так положено всем – и большим, и маленьким.
Большие победят в войне, а маленькие, воспитанные в таком порядке вещей, подрастут и оставят наследие, благодаря которому мы выжили в трудные времена. Им же, по сути, живем до сих пор. Нынешнее расслабленное время состоит сплошь из «уважительных причин»…
А вот еще одна деталь. Холод в школе и дома породил у детей странный способ греться, назывался он «жать масло».
Толпой наваливались на того, кто оказался в углу, и с хохотом давили его. Зажатый выбирался, на его место попадал другой. Иногда вместо «масла» устраивали кучу-малу: это то же самое, только на полу. Однажды моего брата Гену извлекли со дна «кучи» потерявшим сознание…
О разных людях
Еще одна черта тяжкого времени – выявление истинной сути человека, которую в благополучные дни можно и не разглядеть.
«Тепло тоже исчезало, потому что дров и угля не хватало. Но у нас соседка была Мария Антоновна Павленко – святой человек. Каждый вечер она оставляла в загнетке в русской печке угольки, чтобы утром поделиться с соседями: они шли к ней с совочками и разжигали свои печки. А она, чтобы сохранить эти угольки, не могла плотно закрыть вьюшку, и дом выстывал к утру. Сколько лет прошло, а нам от ее сохраненных угольков тепло, светлая ей память.
Другой пример – их первой, еще не самой голодной военной зимы, когда еще сохранялись запасы в погребах и были кое-какие вещи, которые можно было обменять на еду.
В деревне был мельник по фамилии Толстюк, так к этому мельнику все ходили на поклон. За фамильные ценности, ювелирные украшения Толстюк отсыпал муки – кому кулек, кому мешочек. Он был среди немногих, кто не пострадал, а разжирел от войны. И если сравнить народ с организмом, он был чужеродный элемент, как бородавка.
Отдельный рассказ – как памятен подарок, в мирное время почти ничего не значащий.
«Люди учились выживать, все время что-то изобретали, придумывали… Мыло варили из канифоли, например. Хотя какое это мыло? Вот мыло, которое нам подарили однажды, – это да. Как-то ночью постучались к нам чужие люди, попросились переночевать. С одной стороны, страшно (мы тогда с мамой вдвоем остались, дед с бабушкой и внуком уехали в Иркутск), а с другой – как людям откажешь? Мама рискнула, путники остановились на ночь, и нам оставили в благодарность подарок – целый кусок настоящего хозяйственного мыла! Я всю жизнь помню радость этого события».
Смерть заглянула
«Летом сорок третьего началась эпидемия тифа. Это хорошо, что мамочка успела переболеть тифом до войны, второй раз инфекция в организм не приходит. Иначе бы мы все просто умерли. А так – она сначала выхаживала бабушку, потом меня. Помню, как страшно было ночами: света нет, а бабушка в бреду отправилась куда-то и перепутала дверь комнаты с дверцей гардероба и стонет там… Мама чудом достала где-то сухофруктов и сварила для бабушки компот. А я его только немножечко попробовала из бабушкиной чашки. Ну и заразилась, конечно.
Температура была запредельная, бред, потеря сознания. Помню, очнулась, а рядом с кроватью сидит мама, вышивает голубенькие цветочки на марле и плачет. Оказывается, врач сказал ей, что я не выживу, и мама готовила саван…»
Но смерть только заглянула… Жизнь, не похожая на прежнюю, начиналась понемногу. «Зима сорок пятого года тоже была холодной и голодной. Но настроение было другим. Мы уже знали, что победа близка, что вот-вот наступит мир. И поэтому переносилось все легче…»
Благодарим музей истории Рыбинского района за предоставленные материалы
