«В пехоту» – «Я!», «В разведку» – «Я!», «В кавалерию» – «Я!», «Да подождите вы, Гайдай, дайте огласить весь список»… 30 января великому мастеру кинокомедии исполнилось бы 100 лет.
Некий русский человек рассказал, как в Новой Зеландии, ранним утром выйдя из гостиницы, он уперся в непроглядный туман и ради шутки позвал: «Ё-о-ожик». Из тумана донеслось: «Медвежо-о-онок…» Люди общего языка, культуры и исторической судьбы в любой точке планеты узнают друг друга по безотказно работающим кодовым словам и символам. Которых, кстати, совсем немного по количеству, но для определения «свой – чужой» вполне достаточно.
Приведенный в начале диалог имел место в начале 1942 года в одной из расквартированных в Монголии частей РККА, где служил 19-летний Леонид Иович Гайдай. Он рвался на фронт – и попал туда: стал полковым разведчиком, брал языков, в сорок третьем подорвался на мине, едва не остался без ног. Диалог с приехавшим за новобранцами офицером, слегка переиначенный и помещенный в пространство советского чистилища для «алкоголиков, хулиганов, тунеядцев», превратится в одно из таких кодовых слов, по которым русские будут распознавать русских. А пожалуй, и больше – «кодовым словом» станет почти все созданное режиссером Гайдаем.
Любовь и подлинность
Повторю, речь не только о цитатах, ушедших в народ, хотя само по себе
Заставить целую страну говорить придуманным тобой языком – величайший памятник художнику. Такового удостоены очень немногие – Пушкин, Крылов, Грибоедов, Гоголь, Булгаков, Ильф и Петров, Чуковский, Эдуард Успенский, Рязанов, Данелия… Гайдай в том же ряду, причем один из первых.
И держит это первенство десятилетиями, несмотря на то, что давно ушла временнáя, материальная основа его кинематографа – люди уже давно не знают тех ситуаций, в которые попадали герои его фильмов, не знакомы с почившими объектами сатиры, по-другому одеваются, ездят, говорят. Но все равно смотрят и смеются, как заведенные, из года в год.
Этот чисто русский феномен – смотреть одно и то же (а картины Гайдая и Рязанова здесь абсолютные рекордсмены) – часто объясняют ностальгией по «тем» временам, по ушедшей молодости, но ведь эта страсть захватывает и тех, к кому старость еще не приходила, да и молодость пока не ушла. Даже дети смотрят…
Видимо, да, ностальгия есть, но несколько другого свойства – ностальгия не по времени, а по вещам более глубокой сути, которых душа требует упорно и всегда, так же как организм витаминов.
И, видимо, эти вещи – любовь и подлинность (в пафосном формате – правда), превращающие любой жанр в продукт без срока годности.
Причем они идут парой, поскольку друг без друга теряют свойства, обнуляются.
Принято считать, что подлинное – это взятое из жизни, то, что было на самом деле. Но настоящее искусство имеет такое же отношение к реальности, как мраморная Венера к живой женщине. Искусство создает образ, поднимающий над реальностью, в которой, как в первичном хаосе, перемешано все, от светил до пустых консервных банок. Брать из реальности можно, только имея способность к созданию образа, к преображению – почти по-евангельски. А преображает – любовь, независимо от жанра.
Владимир Этуш вспоминал, как на войне ему, лейтенанту, пришлось командовать ротой в полку, сформированном в Азербайджане. Пластика, акцент и вообще весь товарищ Саахов из «Кавказской пленницы» взяты из той роты. И спустя много лет, признавался артист, он опасался ехать на встречу с однополчанами – как-никак Саахов персонаж отрицательный, а его боевые товарищи по совместительству гордые закавказские орлы и могут в случае чего неправильно истолковать.
Но орлы все истолковали правильно, обнимали, благодарили. Почему так? Потому что, создавая Саахова, актер искренне любил его живой коллективный прототип, и, несмотря на то что играл он человека не совсем хорошего, эта любовь проявилась на экране.
И сам Гайдай, вкладывая в уста мимолетно-вечного алкаша, которого Россия знает как Огласитевесьсписокпожалуйста, любил человека, сказавшего так, точнее – почти так… И Верзилу, который, как некогда он сам, орал «Я!», тоже любил.
Природа сатирического жанра, в котором он работал, требовала обличения, но весь гайдаевский кинематограф имеет ключевое свойство – со всеми его антигероями хочется жить. Это не сладенькие злодеи, они подлинные люди, которые просто немножко неправильно себя ведут и зарабатывают, но так же, как правильные, имеют право на прощение и любовь, хотя бы потому, что нет заслуги любить хороших и любящих нас. Гайдай подталкивает зрителя к такому восприятию жизни, никогда не проговаривая это движение «открытым текстом». Троица самогонщиков и милиционеры, ласково сажающие их в воронок, – люди одного человеческого племени, которым и дальше жить вместе, как и всем нам, – пересмотрите финал короткометражки, если сомневаетесь… Не надо будить глубинное зло, пусть лучше будет так, как у Гайдая. Потому что ведь существует и антигайдай – это когда антагониста хочется извалять в навозе и пуху, утопить в нечистотах, а лучше вовсе убить. Если так не делает режиссер, это делает зритель – в воображении, конечно, а иногда и…
Растворитель зла
Искусство советской эпохи имело склонность к пафосу, поэтому юмор для него – предмет сравнительно редкий. При этом сам юмор, в силу множества идеологических тотемов и табу, был тонок, изворотлив, сложен, ходил по бритвенному лезвию аллюзий и в целом работал не столько на обличение, сколько на растворение зла.
Постсоветская Россия производит юмора больше, чем десяток Советских Союзов, и сам юмор уже ни по каким лезвиям не ходит – он стал грубым, плоским и, самое главное, злым.
За редкими, опять же, исключениями… Смех превратился в ржач и по большому счету сменил свое цивилизационное происхождение – так смеялись и смеются в западном мире, основанном на перманентном соперничестве всех со всеми, и смех – один из множества способов уничтожения конкурента, а им потенциально может стать каждый встречный. С появлением смартфонов российские граждане каждый день мегатоннами поглощают сюжеты о том, как кто-то кого-то низводит до ничтожества: жена – мужа, бандюки – жертву, «менты» – подследственного, или наоборот. Сатира по большому счету работает только в теме «нами правят воры и ублюдки».
Но само по себе существование этого промышленного фона – один из ответов о причине неумираемости шедевров Леонида Гайдая. Люди всегда нуждаются в любви, а она там есть; им радостно возвращаться туда, где и обращаются мягше, и на вопросы смотрят ширше, – хотя бы потому, что жестко и узко заведомо хуже. Зло, не побеждаемое мечом, надо растворять любовью, иного не придумано, и поэтому – надо, Федя, надо…
