4 ноября 1612 года войска Второго ополчения Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского приняли капитуляцию от засевших в Кремле польско-литовских интервентов. Дата, означенная как окончание Великой Смуты, — условна, как множество других исторических дат, поскольку многое и важное случилось до и после нее…
Но суть события — особенно в большом временном увеличении; все-таки 410 лет солидный срок – остается неизменной и актуальной. В том числе — к несчастью, актуальной, поскольку искушения такого рода будут и позже…
Продолжалась Смута полтора десятилетия (некоторые считают – дольше) и за это время, в общем, не такое уж великое даже в масштабах краткого человеческого века, Россия успела упасть в абсолютный хаос, в «идеальный шторм», и выбраться из него каким-то чудом с великими потерями, которые в свою очередь станут началом великих приобретений в будущем.
Смута – тот случай, когда «пришла беда, отворяй ворота» — причем «вся беда», во всем многообразии.
Великий голод вскоре после восшествия Бориса на трон (как следствие «глобальной зимы», возникшей из-за катастрофического извержения вулкана в некой стране Перу, о которой на Руси ровным счетом никто не знал) и чума, унесшие до полумиллиона душ только в центральных областях; нашествие иноплеменных и своих, смерть царя, битва за трон и убийство наследника, огромные бунты, мародерство, выдвинувшееся в главную отрасль экономики, развал государства, в котором никто никому ничего не должен, каждый рвет свое, и, наконец, бритый католик на русском троне…
Последнее обстоятельство по своей значимости едва ли не перевешивает все прежде упомянутые: появление безбородого, предавшего православную веру и тем не менее венчанного на царство человека, который к тому же был не тем, за кого себя выдавал, – это и есть самый настоящий подрыв, по-нынешнему, теракт против сакральной сути царской власти. И потому после первого Мити, который Гриша, будет и Митя другой (так их за глаза называли современники), и «царевич» Петя, и еще целая компания «кавээнщиков» образца XVII века с теми же претензиями.
Будет и Василий Шуйский, номинально имевший все исходные данные для основателя новой царской династии, но по-человечески ничтожный, безмерно жадный и завистливый, отравивший Скопина-Шуйского только за то, что тот слишком хорошо бил врага, был слишком любим войском и мог затмить…
Была Семибоярщина – олигархия в чистом виде, для которой родиной были деньги, начавшая сразу с «интеграции в Европу», — призвавшая на русский трон польского королевича-иноверца.
«Дати ся грамотка…»
В самом слове «смута» заключена суть явления — смута поднимает с национального и человеческого дна самую муть, гнусь, все полуразложившееся, о чем в хорошие времена уже начинали забывать или уже вовсе забыли… Сам это видел в начале 90-х в городке студенческой юности, тихом, чистеньком и сытом; рухнуло государство – и вмиг поднялось на поверхность ранее незнакомое белоглазое племя в кепках, заполнило город и начало резать, грабить и вообще жрать всех и вся.
Никакого «исторического» взгляда на такую перемену еще не было и в силу «аберрации близости» быть не могло – это воспринималось как жизнь со своими заботами, проблемами, опасностями, тем более что другой-то жизни нет, надо в этой барахтаться…
Хронология Великой Смуты известна, зазубрена по учебникам. Чем жили русские люди того дикого пятнадцатилетия, знаем меньше. Хотя источник есть – ведь люди, простые и не очень, писали письма, в которых просили о чем-то, жаловались, искали правды. И отсылали адресатам, которые в отсутствие почты и собственно адресов писались для нынешнего взгляда непривычно, даже забавно:
дати ся грамотка на Москве у Николы на Старом Ваганкове священику Никифору Вознесеньскому, а ин бы пожаловал отдал Авдотье Ивашковы сестре, что Ивашка у Данила живал…
В книге «О начале войн и смут в Московии» (1997 г.) есть большая подборка таких писем из 1603–1610 годов – подлинных свидетельств, «чем люди жили».
Нижегородец Афанасий Федорович Аристов уехал в Арзамас и пишет жене, называя ее не по имени, а только «солнышко», что не может вернуться из-за распутицы, отчего душа не на месте:
Да вели, солнышко, ко мне отписати о своем пребыванье; а чаю одва живешь; не токма что рухлядь, хоти и дворишко продай, чтоб тебе з голоду не умереть…
И чтоб точно солнышку не умереть, будет добиваться, чтоб отвезли ее при первой оказии к меньшому дяде в деревню под Шуей.
У Федора Иванова, крестьянина Переяслявского уезда, совсем беда, на которую он жалуется самому второму Мите, больше, видать, уже некому. Стоят на его дворе литовские люди пана Мушницкого и не уходят, хотя вроде начальство велело уйти.
И взял, государь, у меня, у сироты, тот пан насильством сынишка моево Ивашка себе в таборы. И сам, государь, тот пан приезжает еженочие в то мое дворишко и меня, государь, из дворишка выбивает и хлебенка моево недасть. А семьишко, государь, и достальное животинишко з голоду помирает, и мою невестку он у себя на постели насильством держит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб.
Смоленский воевода Михаил Борисович Шеин на случай гибели в бою, весьма вероятной, шлет прощальное письмо князю Голицыну:
…буде, государь князь Ондрей Васильевич, мне в оседе случится за Бога да за государя смерть, и тебе б, государю моему, пожаловать, меня во всем простить, а тебя, государя моего, во всем Бог простит.
Трудно представить, каким способом велась переписка осажденного Троицкого монастыря с прочим миром. Иннокентий Корсаков сообщает непоименованному адресату, что брат его Семен Коробьин погиб при недавней вылазке, и успокаивает, что смерть он успел принять в ангельском чине, «Бог его сподобил в черньцех и в схиме, а во иноцех имя ему Сергей, и ты его поминай…»
Ксения Борисовна Годунова, в монашестве Ольга, пишет тетке Домне Богдановне, как живется в осаде, что
у нас же, за грех за наш, моровоя поветрея: всяких людей изняли скорби великия смертныя, на всякой день хоронят мертвых человек по двадцати и по тридцати и болши; а которые люди посяместо ходят, и те собою не владеют, все обезножели.
Овны и козлища
Есть письма от русских, считавших интервенцию «окном возможностей». Обращения изысканно льстивые: «моему ласкавому пану Екубу Лучинскому, добродею моему и приятелю, яко отцу власному…», «велможный, а мне милостивый пане гетмане Сапега, зычливый слуга вашия милости, рано и позно у Бога милости прошю о вашем панском многолетном здоровье».
Пишут в основном Яну Сапеге, польскому «куратору» второго Лжедмитрия, просят денежек, земель, освобождения от войскового постоя, хотят должностей, хорошей еды и питья, жалуются, когда не получается по ожидаемому.
Некто Тимофей Бьюгов с прискорбием сообщает, что не достал в Ярославле иностранного алкоголя, «аглицких немец вина», потому как ни один заморский купец с товаром добраться не может, все оседает на окраинах, и надо бы там пошурудить.
Иван Волынский, посланный в тот же город для изъятия в казну имущества изменников (Лжедмитрию II), докладывает, что шельмы ярославские сбежали со всем добром, а оставшиеся «за то не любят, что я прислан в Ярославль с литвою», т. е. с польским отрядом. В конце неизменное «защити, помилуй».
Но есть в письмах и другое – вера, что Бог не попустит этому содому одержать окончательный верх, даже если видимое собственными глазами убеждает, что содом неодолим. Но так быть не может, поскольку противоречит самому устройству Божьего мира. В сознании средневекового русского человека причина любого несчастья, личного и общего, не являлась загадкой – все «за грех». И Смута – за грех.
Но Бог, «наказуяй и не умерщляяй», бьет там, где есть возможность вразумления, чтобы дать человеку или целой стране обновиться, – духовно мертвые Богу не нужны.
Неизвестный и, по всему судя, заболевший человек пишет знакомому священнику Василию Дмитриевичу о происхождении болезни, указывая вполне конкретную вину, – «дивился я, грешник, чюжим женам и брань с ними восприимал, а ныне такова статья над самим мною совершилась»… И тот же корень видит во всем происходящем вокруг:
Грех ради наших, Господь Владыко на нас гнев свой воздвигнул, наказуя и приводя нас и утвержая в вере, огню предал и жительство наше в пепел претворил…
Ради чего? – спрашивает он себя. Чтобы отделить в России живое от мертвого, овнов от козлищ, «хотя угодником своим преселение от скверны очистити», чтобы сквозь муть воссияло лучшее, что есть у нас. Для того и явились Гришка-расстрига, другой Митька, Петька да Болотников Ивашка, но «Владыко Христос много ль им власть держати дал?».
Если б дал власть, твердую, долгую – тогда это был бы совсем другой мир, не Божий. Для автора письма такая форма жизни находилась за пределами разумения. Эта мысль, очевидная для миллионов его современников, похожа на сказанное не так давно:
Зачем нам такой мир, если там не будет России?
Создателю, судя по всему, он также не нужен – иначе за все наши выверты, давние и недавние, давно бы растворил нас в наступающем новом содоме, с которым мы сейчас бьемся. И победим.
