30 октября 1821 года – 11 ноября по новому стилю – родился Федор Михайлович Достоевский, классик мировой литературы, чьи пророчества не только сбывались, но остаются актуальными и в наши дни. В этом он сродни библейским пророкам, самому «молодому» из которых, Даниилу, более двух с половиной тысяч лет.
Тайная «механика» человека
Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный…
Допустим, прокуроры сейчас не трепещут перед обществом, и либеральным, и всяким другим, – у них жанр сугубо противоположный, бестрепетный. Но те адвокаты, школьники, учителя, администраторы, литераторы никуда не исчезли – о них регулярно сообщает пресса, и то, что она делает это с положенным в таких случаях возмущением и порицанием, нисколько не отменяет факт существования и воспроизводства упомянутых персонажей.
Более того, адвокат, защищающий убийц с известностью (это вместо образования, которого сейчас только у собак нет), заведомо дорог – дороже прочих.
И наставничьей желчи, и послушания юных дурачков, и тщеславия размеров непомерных, и аппетитов зверских – полно, никуда они не делись, даже расцвели, и не только у нас, и, что еще важнее, превратились в технологии, т. е. в повседневность.
Так, получается, опять несет к чему-то похожему на то, что уже было? Да, несет, и будет всегда нести.
Не надо путать пророчество с предсказанием. Последнее рассчитано на непритязательную публику, некий аттракцион с полной безответственностью за результат, все эти нострадамусы, ванги… Пророчество же, за редкими исключениями, не ставит целью предсказать будущее: его цель – обратить внимание людей на Божий гнев, возникающий в силу определенных поступков, на опасное и запредельное отступление от изначального замысла о человеке, о том, каким ему должно быть. Поэтому пророчество, говоря нынешними словами, почти всегда – эпатаж в словах и поступках: Исайя три года ходил «нагой и босой», давал сыновьям странные имена, Иезекииль три года лежал на левом боку «за беззакония десятиколенного царства» и столько же на правом – за беззакония Иуды, сооружал малопонятные конструкции из кирпичей и палочек…
В этом смысле Достоевский, конечно, пророк, поскольку показал и доказал существование тайной «механики» внутри человека, ведущей как к оскотиниванию, личному и массовому, так и к возрождению, – и «механика» эта работает безотказно.
Потому книги пророков читали и продолжают читать, и Достоевского также – он, кстати, до сих пор остается едва ли не самым издаваемым среди русских классиков. Хотя при всей сюжетно-идейной привлекательности его романов – «великого пятикнижия» в первую очередь: «Подросток», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы», экранизированного-инсценированного полностью, множество раз в России и за границей – они все равно остаются «темными», как и большинство пророческих книг.
Природа зла
У больших писателей бывают маленькие по объему тексты, которые весят не меньше написанных ими томов. У Толстого это «Смерть Ивана Ильича», повесть на несколько десятков страниц, которую он писал семь лет, дольше, чем «Войну и мир»… В наследии Достоевского это «Записки из подполья», написанные в 1864 году, в авральном режиме (нужно было спасать журнал, который они с братом издавали), совсем не замеченные большинством, обруганные лично знакомым меньшинством. Только приятель Аполлон Григорьев подбодрил:
Ты в этом роде и пиши.
Так вышло, что этот талантливый, допившийся до могилы человек предугадал будущего Достоевского: «Записки из подполья» – это ключ к его «великому пятикнижию», и одновременно самый темный – во множестве смыслов – его текст. Он и сам это понимал, заметив в одном из писем:
По своему тону она (повесть) слишком странная, и тон резок и дик; может не понравиться…
С «Подполья» он начал свое путешествие в глубину природы зла. Именно об этом говорят в один голос бесчисленные исследователи, утверждают, что повесть стала прародительницей философии экзистенциализма, во многом сформировавшей «европейский ум» прошлого века…
Однако если перевести все в простые слова, то путешествие в глубину зла, к его тайному началу, открывает, что там нет никаких видимых насилий, потоков крови, тем более нет никаких демонов клыкастых, и вообще событийный ряд обычен, как в «Иване Ильиче», – главный герой всем надерзил, потом «всего лишь» поиздевался над публичной женщиной… Никто даже не умер.
Но есть очевидное: зло начинается с «хочу» – с безграничного, плодящегося во всех прогрессиях «хочу», которые, как кол, начинают разрывать человека изнутри; когда одно «хочу», едва возникнув, тут же пожирается другим, и так до бесконечности…
Они утаскивают человека в «черную дыру», в этом полете не за что зацепиться; как подрезанные стропы, рвутся все связи с людьми, миром, нормой, природой, со всем, что только может удержать, и это бесконечное мучение… Которое, от этой своей бесконечности, начинает перерождаться в некий род наслаждения, в звенящую гордость – быть кем угодно, но только ни на кого не похожим, никому не близким, – а потом это наслаждение создает свою эстетику, превращается в особое «добро» и «красоту».
Пусть герой (сам себя называющий «антигероем») мелок во всех смыслах, силы его хватает только на мстительные мечтания, на душевное оскорбление беззащитного существа, но, повторю, – это только начало путешествия. Позже появятся фигуры куда большего масштаба и действия – убийца Раскольников, Настасья Филипповна, которая вовсе не «роковая женщина», а нечто очень близкое к сатане, живущему беспросветным страданием и сеющему только страдания, и наконец, «титаны», одним своим образом порождающие поклонение и действие: Иван Карамазов одной мыслительной волей «активирует» Смердякова, Верховенский целует Ставрогину руки и просит «на царство»…
Это, разумеется, не «списано с натуры», это почти математически заданные величины – как тот же князь Мышкин, задуманный как нравственно предельная величина… Автор запускает эти человеко-формулы в живую жизнь (которую он знал прекрасно) и смотрит – что будет.
Но, повторю, путешествие к источнику зла начинается с безграничного «хочу» маленького человека, эдакого инфернального Акакия Акакиевича, со «чтобы свету провалиться, а мне чай пить», с разрыва всех связей – даже не с Богом, а хотя бы с природой, историей, нормой. Если у нынешнего мира есть главное «хочу», то это именно оно. Такое вот пророчество, такая вот актуальность…
