За плечами у Русакова не только годы творчества, но и работа по своей первой – полезнейшей для журналиста – профессии. Врач-психиатр, он не замечен ни в каких окололитературных и околожурналистских скандалах, разборках, дележке гипотетических шкур еще не родившихся медведей. Наверное, потому, что понимает – пустое. И для здоровья вредно, и времени жалко. Лучше уж новый рассказ написать. Когда мы договаривались об интервью, Эдуард Иванович сказал, что ему не хочется много говорить о журналистике, лучше уж о литературе. Что ж, журналистика – тоже своего рода литература, со своим особым языком, тематикой, сводом жанров. Этакая миниатюрная нон-фикшн «про сейчас». Оказалось, собеседник совсем другого мнения.
ЗАЩИЩАЛИ СВОБОДУ СЛОВА
— Эдуард Иванович, Лев Рубинштейн читает студентам Школы культурной журналистики лекцию с условным названием «Писатель в журнале». Можно ли сейчас послушать вашу на тему писателя в газете?
— Об этом действительно можно прочитать целую лекцию. Но самое главное то, что писателю в газете делать нечего — не его это. Его царское дело сидеть и сочинять всякие высокохудожественные произведения. Журналистика так далека от литературы, что даже не родственна ей. Даже психиатрия к литературе ближе. Но тем ни менее нормально, что многие писатели работают журналистами по разным причинам. Если у них есть склонность к публицистике, то почему нет? Как у Александра Кабакова, к примеру, который прекрасный журналист и видно, что это ему очень нравится, для него это органично и не сопряжено с какими-то внутренними комплексами. Я начинал, как сторож, потом был врачом, потом – писателем, немного вел литературную студию при ДК, работал редактором киностудии документальных фильмов… И вот пришел в газету. Не собираюсь плести никаких красивых слов – пришел заработать на жизнь. До этого в начале 90-х я три года проработал в краевой администрации, куда меня пригласил мой друг Роман Солнцев своим заместителем в комитет по связям с общественностью. Вы помните какое это было время — 1991 год, рухнул Советский Союз. У либеральной интеллигенции, к которой я всегда относился, да и сейчас, наверное, отношусь, не смотря на то, что понимаю все слабые, уязвимые стороны была эйфория. Солнцев сказал тогда, что ей-то мы и будем стараться помогать — журналистам, писателям, религиозным конфессиям. Одно из первых моих достижений в комитете — совет по защите свободы слова. Мы отслеживали случаи малейших ущемлений журналистской свободы, нарушения закона о СМИ (который до сих пор, на мой взгляд — один из самых либеральных, другое дело, что не все его знают). Потом мне все это надоело и я оттуда ушел, хотя все удивлялись что я бросил все предоставляемые возможности, гарантии и прочие соцпакеты. Но это все фигня — когда совсем с души воротит надо уходить, лучше уж сторожем работать.
У меня нет журналистского образования, только медицинское и литературное, и по началу я был совершенным профаном. При этом я ухитрился стоять у истоков сразу нескольких газет. С моей активной помощью создавалась «Сегодняшняя газета», «Евразия» (в которую-то я и ушел из администрации)… Кстати, до этого (забыл, как по Фрейду — память вытеснила) в 1991 году я полгода проработал в «Красноярской газете», и тоже стоял у ее истоков. Я там напечатал большущий очерк на целую полосу под названием «Ностальгия по застою», где сочувственно иронизируя я говорил, что народ уже скучает по тому периоду. Тогда там был тогда Олег Анатольевич Пащенко и три писателя — я, мой друг детства замечательный поэт Николай Еремин и Анатолий Третьяков. Но там я недолго продержался — постепенно, с каждым новым номером я чувствовал, что идеи, которые звучат на страницах «Красноярской» от моих убеждений бесконечно далеки, но я от нее не отказываюсь — работал же.
— Ну а все-таки, что для вас журналистика? Неужели только способ прокормиться?
— Если вспомнить моего любимого Чехова, то он говорил, что медицина — его жена, а литература — любовница. Я вот, видимо, многоженец. (Улыбается) Хотя и брак у меня по расчету. При советской власти тем, кого печатали, платили хорошо. Когда выходила книжка, на гонорар можно было год, или два спокойно прожить. Сейчас на гонорар, если таковой вообще будет, даже друзей в ресторан не сводишь. Я остаюсь при мнении, что для большинства писателей работа в газете (а с ней и любая ангажированность, даже в хорошем смысле, не говоря о продажности) не пойдет на пользу, а иногда даже навредит. Тот же Чехов говорил, что он не принадлежит ни левым ни правым, он не хотел вступать ни к какие партии — ни в политические, ни в литературные, главное для него было — служить интересам человека, правде, справедливости, красоте. Все-таки художественное творчество явление сугубо эстетического плана, а журналистика — прикладное писание, на злобу дня. Это — свежие и по возможности правдивые новости. Это замечательная профессия, но другая совершенно. Да и как я ее могу хаять, когда она мня уже столько лет кормит? Тем более, я пишу о том, что мне близко. Меня не заставляют писать про экономику, про политику, я в этом ничего и не понимаю. Хотя, и разобрался бы, если бы было нужно.
АВТОМАТИЧЕСКАЯ ДИАГНОСТИКА
— А вот психиатр в газете…
— О, это очень полезно для издания (Смеется). Я все-таки очень много проработал -15 лет. Три года в деревне и двенадцать — на Курчатова. Такой опыт помогает даже просто беседовать с авторами — часто ведь приходят разные графоманы — отговариваться от них, находить нужные слова. Нельзя же ссориться с людьми, обижать их. Даже если этот человек — дурак…
— Расскажите, как вам это удается?
— Нет, это профессиональная тайна (Улыбается). Не хочу говорить подробно, потому что кого-то из читателей это может задеть, а я же только что говорил, что не надо никого обижать… С людьми надо больше соглашаться. Спор ни к чему хорошему не приводит. Истина никогда там не рождается, вопреки известному высказыванию. Тем более истина одной быть не может: у вас — своя, у меня своя. В лучшем случае, споря, можно найти какой-то компромиссный вариант, понять друг друга, найти точки соприкосновения.
— А в медицину вы никогда не хотели вернуться?
— Хотел в 1991 году, и даже вернулся на полтора месяца. Потом позвал Роман Харисович. Я всегда ощущал себя литератором, даже когда работал в больнице. Сейчас я не хочу и не имею права считать себя психиатром. Хотя сами люди заставляют об этом вспоминать. Идешь по улице и невольно ставишь диагнозы. Но ведь не станешь трогать встречного за плечо и говорить: дружочек, ты психопат возбудимого круга, тебе надо такие-то таблетки принимать три раза в день. С другой стороны, в журналистике я стараюсь ни коем образом не проявлять себя, как беллетриста. Это несообщающиеся сосуды – литературщина, биллетризированные тексты, читая которые не сразу понимаешь суть, в газете не нужны. С первых слов должно быть понятно о чем речь. Есть одно исключение — моя документальная повесть «Звезда полынь» об Андрее Поздееве, с которым мы очень дружили. Я скрупулезно проследил всю его жизнь, собирал факты. Писал сдержанно, сухо, бил себя по рукам, чтобы не расплываться в каких-то фантазиях, украшательстве. Всегда хочется ведь что-то придумывать, как-то раскрасить действительность. В журналистике, чтобы сделать текст интереснее и ярче обозначить какую-то проблему, позволительны некоторые «шалости» вроде вымышленного персонажа, или псевдонима. Главное, не злоупотреблять и не вовлекать в эту игру реальных людей. И в литературе, кстати, тоже. К сожалению, сегодня этим часто грешат, особенно молодые писатели. Если ты такой мазохист, что любишь выворачивать наизнанку свое грязное белье — ради бога, но другие-то причем?
ВСЕ ДОСТОЙНЫ НЕ ЛЮБВИ, НО ЖАЛОСТИ
— Вот пришли и к литературе. Кого из собратьев по перу отметите?
— Классиков. Читаю и перечитываю — Пушкина, Гоголя, Лескова, Эдгара По, Мопассана. Последний — гениальнейший писатель, серьезный рассказчик, которого недооценивают, вульгаризируют и упрощают. Видимо, привыкли его в школьные годы читать, облизываясь, а он намного сложнее, интереснее и глубже…. В ХХ веке — это Хемингуэй, Фолкнер и Джойс, все перевернувший в области литературной формы. Его приемами кто только не пользовался, их можно найти в самых неожиданных местах, у Юлиана Семенова, например. Стилистику, ритм, интонационный строй фразы перенял у Хемингуэя, который в свою очередь учился у Джойса – такая выстроилась преемственность. Про наших маленьких «хемингуэев», которых в 60-е годы было очень много вокруг журнала «Юность» я и не говорю. Из советского периода ценю романы Шолохова и Платонова. В жанре рассказа, который мне ближе — Зощенко и Шукшина. Насчет последнего сам удивляюсь — сам я всю жизнь был городским мальчиком, и его темы кажутся мне очень далекими. Сегодня у нас большинство писателей пишут на уровне позапрошлого века, в абсолютно традиционной манере письма. Даже самые лучшие из них, вроде Захара Прилепина — замечательного писателя, хотя и совершенно чужого мне в идеологическом отношении. Меня с детства интересовала психология, острые именно в отношении душевных переплетений сюжеты. По этому самыми любимыми писателями у меня остаются Достоевский и Чехов. Потянуло же меня на них. Как моя бабушка говорила, свинья везде грязь найдет. Я вот нашел это. Достоевский — глубочайший, неподражаемый психолог, хотя и не самая приятная личность. Чехов, хотя его и называют порой циником, был по моему глубокому убеждению мудрейшим, сострадательнийшим и добрейшим человеком в мировой культуре.
— Про вас, кстати, говорят, что вы не отличаетесь мягкостью к своим героям.
— Да, у меня есть разные рассказы — жестокие, «черные», с налетом макабра. Есть наверное, какая-то червоточинка, пристрастие к теневым сторонам жизни, темным закоулкам человеческой души. Я считаю, что на мир, на людей, на все что происходит надо смотреть трезвым взглядом. Любовь, которая всегда проходит стадии опьянения, очарования, отрезвления, должна быть зрячая. Ведь после отрезвления ты или уходишь от этой любви, или напротив любишь еще крепче. Я считаю, что все люди достойны жалости, сострадания, но далеко не все достойны любви. «Возлюби ближнего как самого себя» — бред, не получиться это никогда! Все равно я свою внучку буду любить больше, чем некого абстрактного ближнего.
УПАДОЧНЫЕ СТИШАТА
— Вы считаете себя шестидесятником?
— Нет, хотя их и люблю, со многими был дружен (почти все они поумирали, тот же Солнцев). Ко многому мы относились совершенно по-разному. Шестидесятники мечтали о социализме с человеческим лицом. Я понимал эти устремления, хотя прочитав ещё школьником «Записки из подполья», я не испытывал никаких иллюзий по поводу возможного появления человеческого лица у социализма. Но никаким диссидентом я не был, конечно, по причине своей человеческой робости, да и другие интересы у меня были — мне хотелось чего-то посочинять, с друзьями пообщаться, выпить, с девушками погулять.
— А самиздат почитывали?
— А как же! Если уж честно, то в литературный институт я поступил в основном для того, чтобы иметь возможность ездить в Москву два раза в год на месяц за казенный счет, ходить по театрам и выставкам, пропуская лекции, и читать всю самиздатскую литературу. Тогда, в начале 70-х, я прочел основные вещи того же Платонова, «Лолиту» Набокова, всякие громадные антисоветские трактаты, «Москву — Петушки» Венечки Ерофеева мне дали почти сразу после того, как она была написана. Да и не только читал, чего уж. Почти полвека тому назад, в 1962 году в Москве Хрущев разгромил формалистов в Манеже. Тогда у нас, в единственной на тот момент газете «Красноярский рабочий», в которой я по иронии судьбы сейчас работаю, была статья товарища по фамилии Захаров со стандартным заголовком типа «Растить борцов за коммунизм». В ней мне было посвящено аж два абзаца, чем я в ту пору очень гордился. Среди всякой брани по моему поводу — что вот в одном из красноярских вузов нашлась такая гнида, которая смеет писать какие-то упадочные низкопробные стишата и еще имеет наглость их распространять, автор привел цитату из моего юношеского стихотворения: «Ни о чем не жалею, / Ничего не желаю, / От стыда не алею, / От любви не пылаю». Эти стихи были напечатаны в подпольном юношеском журнальчике, который мы с моим другом писателем Евгением Поповым сами печатали на машинке, сшивали и распространяли. Там мы подписывались псевдонимами. Я — румяный, жизнерадостный паренек был Эд Чахлый. Сейчас вот я действительно состарившийся и чахлый, а тогда это было смешно. Меня так обрадовала эта первая официальная публикация моих «упадочных стихов», что даже последующая фраза «И в какой среде воспитывался этот моральный урод?» этому не помешала.
— Мама не заругала тогда?
— Я этого больше всего опасался. Она узнала, но я ее утешил. В институте тогда это разбирали, хотели из комсомола исключить, и тут же из вуза автоматом. Но замяли, ведь никакого диссидентства и в помине не было, просто такой машинописный, провинциальный вариант журнала «Юность». Симпатичный такой журнальчик был. Как раз из-за него нас с Поповым и свел какой-то общий приятель, на скамейке возле тогдашнего крайкома партии. Она там, кажется, до сих пор стоит, когда прохожу мимо — ностальгирую. Мемориальной доски пока нет, но когда-нибудь появится, наверное (Улыбается). Там была напечатана моя большая статья про поэзию Пастернака «Заклинатель трав». Я и контурный портрет его в каждом номере нарисовал — обвел фотокарточку. А его тогда еще не реабилитировали и активно поносили за «Доктора Живаго». Ну и на комсомольском собрании меня за это и припечатывали. Я им говорю — ну я же пишу не про «Живаго». А мне: ну, ещё бы ты про него, да почему ты вообще ввязался в это? Больше всего ругали, кстати, за сам факт того, что мы этим занимались -вот это и есть тоталитарный режим. Литературный журнал, да на машинке, да без разрешения — нельзя! Сейчас же в любой школе есть свои любительские газетки и журнальчики.
— Кстати, ваше отношение к текстам, которые тогда вы читали в машинописи, или на фотокопиях, с приятным привкусом запретности, теперь изменилось?
— К большей их части – нет. Все-таки это были хорошие тексты. Но естественно, читательская публика к ним стала относиться иначе. В Советском союзе считалось, что «поэт в России больше чем поэт», потому что от него ждут большего, что он тебе ответит на вопросы философии, политики, а не потому что он такой великий. Везде глухо, в газетах — одни и те же лозунги, вот тут и поэт приходит. Вот поэтому люди и ломились на поэтические вечера, на стадионы — ждали не поэзии, а каких-то острых шпилек, аллюзий. Конечно, я как придурок, много времени тратил на утомительное чтение всякого антисоветского занудства. Считалось дурным тоном не воспользоваться, когда тебе подсовывают на одну ночь машинопись какого-нибудь Авторханова.
— Сегодняшний потомок самиздата – интернет-блоги.
— Интернетом я пользуюсь очень умеренно. В первую очередь, как справочником — и то доверяю с оглядкой, постоянно перепроверяю. Или ищу книги, которых нет в магазине. А просто плавать там — нет. Пару раз пробовал, обнаружил, что полтора-два часа на это потратил, читал всякую лажу в блогах, с совершенно грубыми, хамскими комментариями… Это просто вредно, как врач говорю! Всеми достижениями науки, тем же телевизором, пользоваться надо осторожно. Интернет — огромная помойная яма, в которой, впрочем, можно иногда что-то обнаружить. Был бы я помоложе, когда впереди кажется еще масса времени. А я его экономлю, чувствую, что здоровье уже не то, хочется каждую минутку использовать с пользой, что-нибудь хорошее почитать, или музыку послушать. Вообще, с техникой я не очень дружу. Слава богу, у меня есть два сына, которые в школе лучше разбирались в компьютере, чем я сейчас. И если я случайно, локтем, или мизинцем что-то там, то звоню им и они меня консультируют, разговаривая как с идиотом — нажми правым пальцем такую-то кнопку, а левым такую-то.
ЛУЧШЕ СТОРОЖЕМ!
— А водку вы пьете? Журналист, писатель — вообще пьющие профессии…
— Пью, конечно. Трудно сказать какая профессия более пьющая – все хороши. Художники тоже пьют. Поэты считается, что пьют даже больше, чем прозаики, хотя наверное потому, что они больше на виду, более показушные и истеричные и их пьянство всегда сопровождается дебошами и скандалами. А прозаик молча сидит и вглухую надирается со своими дружками.
— Насколько сильны автобиографические мотивы в ваших произведениях? Или это просто герой, который говорит «я».
— Есть автобиографические рассказы, но есть совсем другое. Повесть, написанная от лица женщины, к примеру. Или повесть «Симулянт», первая фраза которой — «Я убил свою жену, хотя речь не о том…».
— А ваша собственная жена оценила юмор?
— Да нет, она наверное и не читала…
— То есть ваши домашние — не являются первыми вашими читателями?
— Нет, я на этот счет иллюзий никаких не строю. Мои первые читатели — мои друзья, мой лучший друг, Женя Попов. Он живет в Москве, но мы общаемся каждый день. По телефону я с ним разговариваю больше, чем с кем бы то ни было из Красноярска.
— А для кого вообще стоит писать?
— Журналисту с самого начала все ясно — он пишет для читателей своей газеты, которые так, или иначе всегда есть. А писатель другое дело, он может писать для себя, в стол. Я годами вот так и писал. Да и потом были провалы. Писать-то я писал, но в характере нет пробивной способности. То есть физически я могу конечно куда-то пойти, о чем-то попросить кого-то, но мне это как-то противно. Западло, так сказать. Когда я пишу литературные тексты, я время от времени представляю таких же чудаков вроде меня. Их есть несколько, поэтому меня нисколько не пугает маленький тираж моих сегодняшних книг, потому что я думаю, что тех, кому это интересно как раз и наберется человек сто. Я не тешу себя иллюзиями, что круг моих читателей велик. Хотя вот в московском издательстве «Молодая гвардия» в свое время выходила книжка стотысячным тиражом и ничего — разошлась по стране. По этому, хоть большой тираж это, конечно, хорошо, но и если маленький не страшно. Главное, чтобы что-то выходило, как-то пульсировало. Чтобы было творчество, работа мозга, а паралича, болезни Альцгеймера и раннего склероза не было. Надо просто писать, надо свое дело делать вот и все. А если кто-нибудь предложит издаться не за свой счет — должны же быть и приятные сюрпризы. Пока же я оплачиваю только бумагу, мой друг Николай Негодин печатает. Я понимаю, что литературой сейчас заработать проблематично. В Москве в АСТ несколько лет назад вышла моя книга «Палата №666», большой сборник прозы — повести, рассказы, написанные в течении нескольких лет. За нее заплатили тысячу долларов. Смешно. Московская учительница столько сейчас в месяц зарабатывает, а они считали, что прямо меня облагодетельствовали. А потом сделали по-тихому, не сообщая мне, второй тираж карманного формата. Мне Попов позвонил, рассказал, спросил хочу ли я с ними судиться, предлагал знакомого адвоката. Но зачем мне это? Хотя прецеденты есть, судились и требовали сатисфакции и за меньшее — у кого-то стишок в газете напечатали без спросу…
— И последнее. Если бы вы вернулись на двадцать лет назад, выбрали ли вы журналистику из всего многообразия открывшихся возможностей?
— Скажу иначе. Если сравнивать с журналистикой советского периода, мы конечно должны радоваться. Это ведь как земля и небо, у нас есть возможность писать практически обо всем. Я стараюсь следовать совету профессора Преображенского и газет не читать — сегодняшняя «Комсомолка», к примеру, меня раздражает. Хотя есть и хорошие издания, люблю иногда полистать «Известия». Тем ни менее, к современной прессе в целом у меня отношение более, чем доброжелательное. Когда многие пожилые журналисты вздыхают о прошлом мне это странно. Их можно понять, на то время пришлась их молодость, и небо было голубее, и здоровье, особенно сексуальное, крепче. Но чем спорить с ними о журналистике, можно просто взять и раскрыть любую газету 60-70-х годов и сравнить. А лучше для наглядности полистать несколько подшивок — краснодарскую, красноярскую и, скажем, челябинскую. Там ведь было абсолютно одно и то же! И если бы тогда меня не печатали, и я бы не смог работать психиатром (ну мало ли — вдруг бы проштрафился, лишили бы меня квалификации) и меня бы сказали поставили перед выбором идти работать сторожем, или журналистом… Я клянусь, ни за что бы не пошел бы работать в советскую газету, а стал бы сторожем. Потому что издания эти были однообразные, пафосные, скучные и противные. Сейчас, при всех существующих недостатках, материальных трудностях, зависимости от воли учредителей, и сравнивать нельзя. А уж нам, журналистам, пишущим о культуре, практически в любой газете разрешат разгуляться.
НАША СПРАВКА
Эдуард Иванович Русаков. Родился в 1942 году в Красноярск в семье служащих. В 1966 году окончил Красноярский медицинский институт; в 1979 году — Литературный институт имени А. М. Горького.
Печатается как прозаик с 1966. Автор книг — Конец сезона, Белый медведь, Театральный бинокль, Остров Надежды, Очередь за счастьем, Стеклянные ступени, Дева Маруся, Ряд волшебных изменений и др. Произведения переводились на азербайджанский, болгарский, венгерский, казахский, немецкий, словенский, финский, французский и японский языки.
Член Союза российских писателей, международного ПЕН-клуба , Экспертного совета благотворительного общественного фонда им. В.П. Астафьева. Заместитель главного редактора журнала «День и ночь». С 1998 — обозреватель газеты "Красноярский рабочий"
