Может, поэтому многие выдающиеся люди любили поиграть на досуге на скрипке, дабы подготовить ум к рождению новых идей. Здесь вспоминается скрипка Шерлока Холмса или Эйнштейна… А что происходит, когда эта «волшебная палочка» – твоя профессия? Об этом нам рассказала молодая, но успешная скрипачка Римма БЕНЮМОВА.
– Римма, давайте вспомним, с чего все началось?
– Я родилась в музыкальной семье: папа – скрипач, основатель и художественный руководитель Красноярского камерного оркестра, мама – пианистка, доцент академии музыки и театра. Не было такого, что мне говорили – ты должна играть только на скрипке или только на фортепиано, я сама сделала свой выбор. С пяти лет начала играть на фортепиано, а с семи мне самой захотелось освоить скрипку. И папа сразу «взялся» за эту идею. С восьми лет я с ним занималась, потом – первая победа в одном конкурсе, во втором, третьем. Стало понятно, что я могу делать какие-то успехи, и я стала выезжать на мастер-классы, конкурсы в другие города и страны. Передо мной открылись Новосибирск, Италия, Германия… Сегодня у меня за спиной награды девяти международных конкурсов, серебряная и две золотые медали Дельфийских игр. До 15 лет активно участвовала в конкурсах, потом сосредоточилась на концертной деятельности. Чаще всего гастролирую по Европе. Зритель везде благодарный, но, конечно же, самый преданный – в Красноярске. Меня очень радует, что у нас в городе за последние 3–4 года благодаря людям, неравнодушным к искусству, становится все больше красноярцев, которые проявляют интерес и стремятся быть культурными.
– Какими качествами должен обладать скрипач?
– Прежде всего, конечно, талант, но это только 20 % успеха, остальное – трудолюбие, чего во мне пока недостаточно: я очень часто ленюсь. Инструмент действительно сложный. В идеале от природы у скрипача должны быть длинные пальцы, большие подушечки: так удобнее брать сложные аккорды, и, соответственно, это делает игру в разы виртуознее. Хотя четких параметров все же нет, история знает много таких примеров: Миша Эльман с очень короткими руками приспособился и стал великим. Или виртуоз Йозеф Сигети с очень длинными руками… Все относительно. Главное – скрипач должен чувствовать музыку. Музыкальность ничем нельзя привить. Можно быть техничным, виртуозным, но если ты не музыкален, то стопроцентного успеха не будет.
– А загубленных талантов не бывает?
– Бывают. Вопрос в том, кто их губит. И самое ужасное, когда губит тот, кто является его носителем. Я думаю, что 80 % талантливых людей загубили сами себя. Но бывает и по-другому. Когда, например, учителя видят, что их ученик перспективный, начинают его сильно прессинговать. У меня есть знакомые, которым пришлось из-за этого уезжать в другие города, а некоторые просто бросали. Я считаю, что мое музыкальное развитие «забуксовало» с пятнадцати до шестнадцати лет, когда я практически не занималась музыкой. Тогда папа купил мне компьютер, и я растворилась в мире социальных сетей… Это понимаешь со временем. Хотя если посмотреть на это с другой стороны, то, наверное, лучше потерять год, чтобы потом не совершать подобных ошибок, не тратить время впустую.
– Оперные певцы начинают заниматься с одиннадцати утра: считается, что до этого времени голос «спит». Существуют ли подобные условия для скрипачей?
– Да, конечно. Скрипач должен заниматься не менее четырех часов в день. Минимальный материал, который должен усвоить музыкант, делится на четыре части: техническую – этюды, гаммы, второй час уходит на крупные формы, концерты, третий час – на виртуозные пьесы и четвертый – на кантиленные (медленные) пьесы. Я не могу играть больше четырех часов, для меня это физически трудно. Кроме того, есть риск обзавестись профессиональными заболеваниями, потому что рука делает много однообразных движений. С этим я тоже столкнулась, пришлось в прошлом году даже концерт в Малом зале отменить.
– А сколько скрипок вы сменили?
– Самая маленькая – восьмушка, потом половинка, три четверти и целая. Трехчетвертную скрипку специально для меня сделал новосибирский мастер Валерий Болдин. Я играла на разных скрипках, папиных, оркестровых, меняю их уже по профессиональным соображениям. «Свою» пока еще не нашла. Для профессиональной игры подходят только мастеровые именные инструменты, китайские фабричные не вариант. У папы есть скрипка, сделанная в 1905 году чешским мастером Ф. Шпиндленом. Эта «старушка» перенесла не одну реставрацию. В целом она сейчас находится в хорошем состоянии, но если играть с оркестром, то уже не выдерживает.
– Теперь немного пофилософствуем. Елена Камбурова как-то заметила, что в нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами: одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то, чтобы с большим скандалом поднять этот шлагбаум…
– Да, таких заграждений очень много. Мы живем в Красноярске – географическом центре России, но он далек от настоящих больших культурных столиц. И это первый барьер. У наших музыкантов нет возможности регулярно окунаться в мир качественной музыкальной индустрии, посещать мастер-классы Спивакова, Плетнева… Хотя мне в этом смысле повезло, я много езжу, набираюсь опыта. Другие об этом могут только мечтать. Еще один шлагбаум – конкуренция. В Москве, например, очень много талантливых ребят. Если скрипач успешно оканчивает московскую консерваторию, это вовсе не означает, что он найдет потом работу. Приткнуться ему негде. Многие переезжают в Европу, участвуют в бешеных конкурсах, чтобы получить хоть какую-то работу. Многое зависит от круга общения, связей. Я думаю, что начинающие музыканты как можно чаще должны участвовать в различных проектах, ездить на мастер-классы, конкурсы. Когда все это суммируется, тебе могут сказать: «Слушай, а не хотел бы ты поехать туда-то и выступить там-то?» Кроме этого, любое искусство затратно. Хорошо, что у нас есть различные фонды, которые оказывают поддержку.
– Есть мнение: чтобы играть на скрипке, нужно иметь не развитую мускулатуру, а гибкий ум и сильную интуицию…
– Ну, на самом деле интеллект и интуиция никому не помешают в этой жизни. Скрипач, безусловно, должен быть эрудированным, всесторонне развитым. В противном случае он просто не сможет передать, воспроизвести музыку, которая написана гениями. Знаете, время «вундеркиндов», которые «пилят на скрипке» по десять часов в день, уже прошло. При подаче документов в вуз экзаменаторы чуть ли не в первую очередь интересуются твоими оценками в школе, а также тем, сколько и какие у тебя увлечения, что ты предпочитаешь читать и так далее. В звуке слышна личность, ее переживания, ее опыт, ее кругозор. Именно это отличает игру одного от другого.
– Кстати, о документах. Римма, в этом году вы заканчиваете музыкальную школу. Куда путь держите?
– Здесь любопытная ситуация. Дело в том, что сейчас я не имею права поступать ни в один российский вуз, потому что моя школа поменяла «конституцию». При окончании школы я не получаю сертификата о том, что я училась в музыкальной школе и у меня есть соответствующая квалификация. Чтобы претендовать на «вышку», мне надо было бы еще четыре года проучиться в колледже. Вместо этого я могу быть дипломированным специалистом, но уже за границей… В России остались специальные музыкальные школы в Москве, Петербурге и еще нескольких городах. Такая десятилетка была и у нас, и после нее можно было поступить в академию. Но сейчас из музыкальной школы сделали гимназию. Вот он, кстати, еще один шлагбаум… Поэтому буду подавать документы в зарубежные вузы. Очень хочу получить образование в Берлине, там есть педагог, к которому мечтаю попасть. Вообще, я люблю большие города. Мне очень дорог Красноярск, но для меня это маленький город. Обожаю Питер, Москву, Чикаго. Мне предстоит сдать четыре экзамена: читку с листа, продемонстрировать игру на фортепиано, экзамен по специальности и музыкальной теории. На одно место там претендуют 200–300 человек. Увеличит мои шансы то, что я гастролировала в Германии три или четыре раза. В следующем году, кстати, мне предложили выступить с Красноярским симфоническим оркестром, с которым я работала уже дважды.
– Римма, не могу не спросить, как вам с папой работать?
– Вы знаете, родители – самые лучшие учителя, они очень много вкладывают. В детстве я обижалась на папу: почему он меня не хвалит, я же сама все знаю, мне не надо ничего объяснять, думала я. Сейчас, конечно, другое понимание. Я знаю, что скоро уеду от родителей, и у меня уже не будет возможности заниматься с профессором, который учился в «Гнесинке». У нас, знаете, такой семейный бизнес получается: мама – мой концертмейстер, папа – мой педагог. Может, у нас и случаются конфликты на профессиональной почве – у каждого же есть свой «профессиональный голос». Но мы получаем огромное удовольствие от совместной работы.
– Многие говорят, что сейчас время самозванцев. Сегодня любой может объявить себя гениальным режиссером или писателем. Петр Дранга и иже с ним. Как стоит относиться к самозванцам в музыке?
– Самозванцев в классической культуре не бывает, их просто не может быть априори. Если исполнитель талантлив и профессионален, образованная публика это тотчас поймет и сделает выводы, тут и к бабке ходить не надо. Хотя самозванцев сегодня действительно немало. Этот кич – современное искусство, постмодернизм лишь подливает масла в огонь. Ха! Сейчас на ум пришла одна выставка, которая была в музее современного искусства в Нью-Йорке. Помню, на одной экспозиции был показан обыкновенный унитаз. Единственным комментарием к этому экспонату было слово: «Унитаз». Просто и, что называется, в лоб… Но с этим бороться поздно, я думаю. Сама я слушаю разную музыку: и попсу, и рок. Но выбираю исполнителей. Да, соглашусь, так называемые модные музыканты своим пиаром и голыми частями тела собирают большую аудиторию. Но умного человека этим «не зацепишь», поэтому здесь все зависит от вашего интеллектуального вкуса и, как это ни банально, уровня культуры. Что ж, у каждой аудитории свои развлечения. И это нормально.
– А Ванесса Мэй – из той же серии?
– Никогда не была ее фанатом. Когда кто-то узнает, что я играю на скрипке, часто говорят: «О, да ты Ванесса Мэй» – и думают, что сделали мне комплимент. На самом деле они меня оскорбили. Эта девушка не обладает подлинной виртуозностью исполнения, а просто напялила на себя короткую юбчонку и грамотно работает с известными миксами, не более того.
– Как Басков в опере?
– Да, точно. Есть масса подобных примеров. Эти люди сочетают несочетаемое, но собирают стадионы.
– Римма, нашим читателям было бы интересно узнать о Дмитрии Хворостовском, что называется, без купюр. Ваша семья ведь с ним знакома?
– Что ж, попробую утолить их любопытство. Когда я родилась, Александр Степанович (папа Дмитрия) пел с нашим камерным оркестром и выступал с ним на фестивале в Италии. В архиве нашей семьи есть фотографии, где Людмила Петровна (мама Дмитрия) держит меня маленькую на руках, пока родители репетируют. Она меня называла «профессор Бенюмочка». Да, мы дружили семьями. Они очень гостеприимные люди. Дмитрий удивительный харизматик: умный, очень коммуникабельный, в прекрасной физической форме и при этом равнодушен к алкоголю. Я восхищаюсь силой характера этого человека: он один из первых дерзнул поехать на конкурс в Европу и сразу победил. Это, наверное, к нашим рассуждениям о загубленных талантах… Один конкурс – и человек становится звездой. Потом – контракты, «жизнь по расписанию», «Метрополитен опера». Два года назад, когда он приезжал с хором и потрясающе пел духовную музыку в оперном театре, на банкете нам с родителями удалось с ним немного пообщаться. Он меня не сразу узнал – видел меня маленькой девочкой. Искренне интересовался, как у меня дела, успехи. Разговаривал с уважением. В этом человеке нет и намека на звездную болезнь, хотя уж кто-кто, а он вполне может себе это позволить.
– Один музыкант говорил: «Я отдыхаю в адажио». А как отдыхаете вы?
– В адажио, говорите? Я могу лишь позавидовать этому музыканту (смеется). Если серьезно, отдыхаю очень редко. Лучший отдых – тишина. Мои родители в принципе не знают, что такое отдых: в девять ушли – в десять пришли. Так каждый день. Вот папу сейчас еле отправили в отпуск! Музыканту нужен отдых хотя бы две недели в году. Если этого не происходит, получается то же самое, как все время рисовать одну и ту же картину: ты уже не замечаешь, что хорошо, а что плохо. Выходит какая-то мазня. Свободное время, если есть, конечно, посвящаю друзьям. Люблю читать, следить за киноновинками. Хожу в спортзал 2–3 раза в неделю.
– Ингрид Бергман однажды заметила, что счастье – это хорошее здоровье и плохая память. Согласны?
– Плохая память… Интересная мысль, надо ее запомнить. Да, конечно, это и есть счастье. Нужно уметь забывать негатив, забывать ошибки, в том числе и свои, забывать «не тех» людей. Важно просто уметь отпускать. Наверно, счастье – это гармония тебя с миром. Например, когда я полностью погружена в музыку перед концертами и меня ничто не отвлекает в поездках на гастроли, я счастлива. Мне очень важны те люди, что меня окружают. Если вокруг творческие, интересные люди, мне хочется жить, развиваться и совершенствоваться. Я была очень счастлива, например, когда гостила зимой у сестры в Германии. К ней приезжали музыканты из разных уголков мира, и у каждого из них была своя уникальная история, многие были знакомы с современными гениями музыкального мира. И когда ты слушаешь что-то подобное, ты это пропускаешь через себя, и тебе хочется расти и расти, и это здорово!
– А о чем мечтает Римма Бенюмова?
– Вы знаете, в детстве я очень жалела, что не могла гулять со сверстниками сколько угодно – родители не отпускали. А у нас был большой двор, дружная компания. Тогда, помню, мне хотелось пропадать на улице каждый день с пяти до десяти вечера. И я думала: «Как же мне не повезло в жизни!» Зато сейчас, когда смотрю назад и вижу тех, с кем раньше общалась, вижу, что они пока не добились в своей жизни ровным счетом ничего. Напротив, их «выкидывают» из институтов, и даже взятки не спасают. Вчерашние беззаботные дети сегодня потерянные люди. Им лишь бы дожить до субботы, напиться где-нибудь и забыться. Сейчас я говорю себе: «Господи, слава Богу, что у меня такие родители, которые смогли уберечь от всего этого». И поэтому моя мечта – посмотреть на себя через десять лет и подвести своеобразный итог: мне ужасно хотелось бы в 28 лет не разочароваться в себе. Все, чего я хочу сейчас, это саморазвития.
