Его называют нашим земляком и гордятся этим. Но, по-моему, стоит изменить акцент – это мы его земляки, он, национальный русский писатель, сделал нам честь тем, что родился, работал и закончил свои дни на нашей земле.
Даже хочется завернуть старинный журналистский штамп: «Виктор Петрович оставил неизгладимый след в жизни нашего края», – потому что это действительно так. От футбола-волейбола до политики – везде был этот след. И деревня Овсянка – похожая на тысячи сибирских деревень – благодаря ему перевидала на своем веку столько «больших людей», сколько не снилось некоторым столицам. Потому что Астафьев – последний в XX веке представитель всемирного явления, которое называется великой русской литературой.
Он не только ставил перед нами самые главные вопросы (они же чаще всего и самые болезненные). По словам Достоевского, искусство необходимо «для того, чтобы люди не оскотинились», – и Виктор Астафьев служил этому принципу всю жизнь, служил самоотверженно, с подлинной болью за всех нас, не избегая резких суждений. А кроме того, вся его творческая биография стала примером еще одного принципа: «Гениальность – это постоянное развитие». Его литература – это постоянное, непрерывное восхождение, и потому закономерно, что самые мощные – и резонансные – книги он создал в конце жизни.
Здесь мы приводим воспоминания людей, которые были с ним знакомы. Возможно, это вызовет споры, потому что есть те, кто знал Астафьева более близко. Но спорить о степени близости – гиблое дело, потому что национальный писатель близок всем, даже тем, кто не знал его лично.
Первая встреча, последняя встреча…
Эдуард Русаков, писатель
Впервые я встретился с ним в 1980 году, вскоре после того, как Виктор Петрович приехал в Красноярск из Вологды. Еще один, без Марии Семеновны. Было это на квартире у Ивана Маркеловича Кузнецова, старого врача и знаменитого красноярского книголюба (царствие ему небесное). Помню первое впечатление от Астафьева: сгусток энергии, страстность, порой нетерпимость, яркая резкость в суждениях. В Писании сказано: будь холоден или горяч, не будь тепел. Большинство из нас, согласитесь, тепленькие. А тут – обжигающий кипяток. Крутой мужик. Многое в нем понравилось сразу, на многое душа откликалась безоговорочно – например, меня тронуло, как он истово декламировал стихи Фета, Гумилева (тогда еще, кстати, не разрешенного). Кое-что и смущало, например, грубоватые (вот уж точно – солдатские) шуточки. Некоторые оценки казались слишком категоричными, похожими на приговор. Подкупало отсутствие равнодушия. И особенно меня поразило нестандартное, очень личное отношение Астафьева к теме Отечественной войны. «Пастух и пастушка» – ничего более поэтичного, трогательного и трагичного о любви, погубленной войной, я до этого не читал. Позднее появился роман «Прокляты и убиты», по поводу которого высказывались очень разные мнения. «Поспорил я как-то с одним бывшим военачальником, – услышал я однажды от Астафьева. – Он мне доказывал: мол, все не так было, как в моем романе, совсем не такой была война… И ведь по-своему он прав! Я ему говорю: просто мы с Вами в разных армиях служили, по-разному и войну видели. Я рядовым, из окопов, а Вы…»
…А последний раз встретились мы с Виктором Петровичем месяца за два до его смерти, когда жестокая болезнь подкосила, свалила его в постель. Он и в эти трудные, самые мучительные для него дни продолжал вынашивать новые замыслы, собирался начать повесть для детей «Приключения Спирьки», интересовался литературными новостями. В отличие от многих наших писателей, тратящих свой талант на суесловие и политиканство, он продолжал работать несмотря ни на что, даже во время тяжкой болезни. Ни нападки крикливых злопыхателей (а ведь именно в эту мрачную для него пору депутаты краевого парламента отказали ему в персональной пенсии, о которой он, кстати, и не просил!), ни болезнь, ничто не могло сокрушить его дух. Он словно бы давал нам всем пример того, как следует исполнять человеку свое земное предназначение.
Как раз в те дни в Иркутске вышла его новая книга «Пролетный гусь», составленная из произведений, созданных им в последние месяцы перед болезнью. Многие из вошедших в эту книгу рассказов рождены воспоминаниями о далекой войне. Эту книгу он подарил мне с автографом в тот день нашей последней встречи. Помню, я тогда был поражен тем, что при всей своей физической немощи Виктор Петрович сохранил душевную бодрость и жадный интерес к жизни. Он рассказывал мне о готовящихся к изданию новых книгах, расспрашивал о новостях. И ни слова о своей болезни! Он был в курсе всех тогдашних событий, и его мнение, как обычно, не совпадало с общепринятым, с официальным. Так, по поводу террористических актов в Америке, которые ожесточили в те дни весь мир против исламских террористов, Астафьев заметил: «Простых людей, конечно, жалко, но неужели американцы думали, что им все сойдет с рук – и Вьетнам, и Ирак, и бомбежки Югославии?..»
Еще помню, как искренне он обрадовался выходу номера многострадального журнала «Енисей». И не я ему, а он мне увлеченно рассказал о только что прошедшем в Иркутске международном фестивале поэзии (как будто он сам там был!) – хотя в дни фестиваля Астафьев был прикован к больничной койке. С явной симпатией сообщил мне о посетившем его питерском писателе Михаиле Кураеве. У Астафьева всегда было много друзей. Не тех предателей, кого он когда-то пригрел, поддержал по причине душевной щедрости и кто потом поливал его грязью, а друзей настоящих, верных, не всегда с ним соглашающихся, но всегда готовых прийти на помощь. В дни болезни он очень скучал по Валентину Курбатову, с которым привык всласть общаться, «наговаривался впрок». Вспоминал о Никите Михалкове, сомневался в правильности идеи его фильма о Великой Отечественной войне («Зря он решил сделать фильм как продолжение «Утомленных солнцем» – это свяжет его необходимостью снимать дочку, Олега Меньшикова…»). Зоркий писательский глаз не утратил способности видеть зло и неправду и в эти последние дни его жизни. И для этого ему не нужно было выходить из дома. Так, он из окна своей комнаты приметил, как богатенькие жильцы после «евроремонта» вываливают мусор прямо под окна. Выслушав эту историю, я напомнил ему о его двадцатилетней давности газетной статье «Мусор под лестницей». «К сожалению, статья эта не устарела», – согласился со мной Астафьев… Знают ли, помнят ли жильцы этого дома, особенно те, кто помоложе, что здесь, рядом с ними, долгие годы жил великий русский писатель? К сожалению, мемориальной доски на доме так пока и не установили.
«Он попросил привезти Марии Семеновне клубнику…»
Сергей Комарицын, историк, политолог
В восьмом классе прочитал я «Последний поклон», а за ним залпом другие книги Виктора Петровича и не думал тогда, что через 15–20 лет буду близко общаться с классиком. Меня познакомил с Виктором Петровичем Роман Солнцев в 1993 году. Мы встречались, разговаривали, я ему привозил какие-то фотографии, служебные бумаги – он был членом общественного совета при губернаторе Зубове, но особого расположения к себе не чувствовал. Потом я стал редактором «Вечернего Красноярска», он был членом редакционного совета. После драматической избирательной кампании, в которой «Вечерка» активно выступала против генерала Лебедя, газета оказалась на грани закрытия – новые власти интриговали. Неожиданно поддержать нас в редакцию приехал Виктор Петрович. Я храню «Вечерку» за 18 июля 1998 года, на страницах которой он написал мне хулиганское пожелание «Чтобы у редактора @ стоял и вино на столе, тогда и газета будет боевой». С той памятной встречи у нас установились какие-то особые отношения, которых не было раньше. В январе 2000-го Лебедь пригласил Виктора Петровича на День российской прессы, который отмечали в вернеровском «губернском клубе». Виктор Петрович позвонил мне: «Тебя позвали?». Я говорю: «Нет, это для придворной прессы». – «А когда эти буржуины собираются?» – спросил он. «По-моему, в 12 дня», – отвечаю. «Тогда, – говорит Виктор Петрович, – ровно в 12 жди меня, отправь за мной машину». Мало того, что он сам приехал поздравить журналистов «Вечерки», он еще позвал Петра Ивановича Пимашкова. Шутил, рассказывал байки из своей журналистской юности. Но я знал, что сам по себе День российской прессы ему абсолютно неинтересен, он приехал совсем по другой причине.
Последний раз я видел Виктора Петровича месяца за три до смерти. Он попросил привезти Марии Семеновне клубнику. Мы приехали с Михаилом Вохминым к нему в Академгородок, привезли клубнику. Он болел, выглядел плохо. Мы посидели немного на кухне, разговор не клеился, ему было тяжело. Уезжал я от него в каком-то подавленном состоянии. А в ноябре его не стало…
