В 2010 – 2011 годах в нашей газете существовала рубрика «Гражданское общество». В ней публиковались эссе ученых, общественных деятелей, журналистов, политологов… Общая тема – как нам наконец сделать наше общество в полной мере гражданским. Каждый рассматривал этот вопрос со своей профессиональной и личностной колокольни. Эссе Галины Максимовны Шленской в этом цикле было одним из самых ярких. Сегодня, в память о ней, на нашем сайте мы решили сделать «переиздание» этого материала.
Ты чей? Вспомни: ты чей?
Летом прошлого года со мной произошел такой случай. На автобусной остановке я встретила выпускницу отделения журналистики нашего университета. Она обрадовалась встрече, а еще больше, как я поняла из дальнейшего разговора, — возможности рассказать о своей поездке во Францию: «Я такая счастливая, я такая счастливая!» Я приготовилась было разделить ее радость и посетовать при этом на то, что мне так и не удалось побывать в этой стране с такой богатой историей и культурой и уж теперь удастся едва ли. Но она опередила меня: «Я такая счастливая: меня никто за русскую не принимал!!!». — «На каком же языке ты говорила?» — «На английском, конечно» — парировала она. «Но английскому тебя научили в нашей третьей гимназии», — только и нашлась ответить я.
Долго я переживала эту встречу и раздумывала о недостатке в сегодняшней молодежи гражданского, национального и личного достоинства. Именно в воспитании его и заключается, на мой взгляд, национальная идея, которую сегодня так упорно ищет наша общественность. А еще после этой встречи я вспомнила миф о манкурте, который в начале восьмидесятых годов на страницах своего романа «И дольше века длится день» поведал Чингиз Айтматов. Напомню его содержание.
Когда-то в казахских степях кочевали племена, между которыми постоянно происходили кровопролитные схватки. Одно из этих племен, отличавшееся особой жестокостью, научилось убивать у своих пленников память. Раба, лишенного памяти, называли манкуртом. Он считался лучшим рабом, ибо он не ведал своего имени, не помнил имена своих близких, вкуса хлеба, испеченного руками матери и воды из родных источников, а главное – вкуса свободы, поэтому никогда не помышлял о ней. Родные не делали попытки вернуть себе «чучело прежнего человека». Но мать – всегда мать. И одна мать, узнав о том, что ее сын, превращенный в манкурта, пасет хозяйских верблюдов, решилась попытаться вернуть ему память. Тайком она приезжала к нему снова и снова, называла ему имя его отца и свое, пела ему песни и рассказывала сказки, которые он слышал от нее в детстве. Но он ничего не помнил. Однажды хозяин, который привез манкурту пищу, застал ее. Он сразу понял, кто эта женщина и велел рабу стрелять в собственную мать. Манкурт выполнил приказ хозяина: ведь он не помнил, что она его мать. Мать убитого манкурта превратилась в птицу, которая и сего дня летает над степью и печально кричит: «Ты чей?» «Ты чей?» «Вспомни, ты чей?»… Миф, как известно, – это обобщение опыта прошедших по земле людей и их завещание будущим поколениям. Роман Чингиза Айтматова, предупреждающий об опасности манкуртизма в современной жизни, в начале 1980х годов был переведен на десятки языков, стал одним из самых читаемых в мире, а в СССР был удостоен Государственной премии. На его основе были поставлены спектакли на многих мировых сценах. Слова «манкурт» и «манкуртизм» стали нарицательными. Их использовали даже политики в своих выступлениях на разных форумах. Теперь эти слова оказались забыты. Забыт и роман. Да и само имя писателя новое поколение выпускников школ не знает. Немногие помнят миф о манкурте.
Сегодня же мы все больше превращаемся в манкуртов, не имеющих любопытства к собственной истории и искажая ее, утратив интерес к книге, изъясняясь на чудовищном языке, предав нравственные заветы, которые передавались в народе из поколения в поколение.
Недавно на первом канале прошел наделавший немало шума фильм режиссера Германики «Школа». А чуть раньше не меньшую скандальную известность приобрел ее же фильм «Все умрут, а я останусь». Оба фильма – о школе, старшеклассниках, их родителях и учителях. В определенной мере (если иметь в виду приобретшую сегодня предельную остроту проблему отцов и детей) концовка второго из названных фильмов символична: в ответ на жалкие попытки родителей найти взаимопонимание с единственной заблудшей дочерью, та произносит самое грязное из ругательств сначала в адрес отца, а потом и матери. Это последний кадр фильма… — И это манкуртизм, в одном из отвратительнейших современных проявлений. Манкуртизм, который сегодня становится массовым.
На занятии со студентами-журналистами четвертого курса мы обсудили фильмы Германики и просмотренный тоже совместно – предложенный мною по контрасту – давний фильм Ростоцкого «Доживем до понедельника». По поводу фильмов Германики некоторые из участников разговора заявили: «У нас в школе было и похлеще». Не скрою, от такого признания мне стало страшновато. Фильм же Ростоцкого, психологически тонкий и светлый, показался им романтической выдумкой: «Неужели такое могло быть? Неужели были такие учителя? Неужели были такие школьники? Неужели школа была такой?».
Многие из моих знакомых (в том числе и учителя) на мой вопрос, посмотрели ли они фильмы Германики, отвечали примерно одинаково: «Только начало… Дальше эту гадость смотреть не смогла». Убеждена, что посмотреть эти фильмы о современной школе, а не брезгливо отмахнуться от них, должны были все, чтобы слить свое негодование в общем крике. Может быть, тогда удалось бы добиться кардинальных изменений в школьном образовании и положении учителя, который сегодня еще в большей степени, чем прежде, стал жертвою бюрократизма, бумажной волокиты и унижен нищенской зарплатой. Если верить тележурналистам, наш министр Фурсенко по поводу фильмов Германики сказал: «Уж если говорить правду о школе, то надо договаривать ее до конца». Судя по сюжету «Бабушка для битья» нескольких телепередач, прошедших на разных каналах (об избиении учениками одной иркутской школы семидесятилетней учительницы физкультуры), действительно, Германика многое оставила за кадром.
Наш великий земляк Астафьев не раз напоминал о том, что память – чисто человеческое свойство, выделяющее человека из мира всех живых существ. Память казнит, память мучает, память учит нас быть благодарными, память помогает не совершать повторных ошибок. Еще в 1980е годы он написал две книги публицистики: «Посох памяти» и «Зрячий посох». Посох – это метафора: «посох памяти» не даст человеку сбиться на его историческом пути. Астафьев часто напоминал о том, что если мы забудем о войне, она повторится.
Недовоспитание историей современной молодежи – это очевидность, против которой невозможно возразить. И как горько бывает сегодня, когда вдруг открываешь, что твои студенты путают Гражданскую войну с Великой Отечественной. Когда ученики (об этом говорил недавно кто-то из участников передачи Гордона) всерьез выясняют, кто бросил атомную бомбу на Хиросиму – американцы или мы. Когда прекрасные трагические песни Великой Отечественной войны оказались многими забыты. А если учесть, что в песне всегда выражает себя душа народа, то такое забвение страшно вдвойне.
На мой вопрос, какое историческое событие произошло в 1956 году, после довольно продолжительного молчания, воцарившегося в студенческой аудитории, наконец, последовал ответ: «Кажется, Олимпиада». – Ответ для людей моего поколения, переживших культ личности, — по крайней мере, кощунственный. Вообще в головах абитуриентов филфака невероятная хронологическая мешанина, идущая от незнания истории. Приходилось мне, например, слышать от абитуриентки, имеющей в школьном аттестате отличную оценку по литературе, что Есенин – поэт, живший в восемнадцатом веке. А один из поступающих наивно спросил, видимо, желая вызвать расположение экзаменатора своей любознательностью: «А Чехов останавливался в гостинице «Октябрьская»?»
«Россию превращают в страну дураков» — такое название, продиктованное крайним отчаянием, дал своей последней статье известный ученый Сергей Капица. Оценивая сложившееся сегодня положение в образовании, он пишет: «… мы, наконец, пришли к тому, к чему стремились все эти пятнадцать лет – воспитали страну идиотов. Если Россия и дальше будет двигаться этим же курсом, то еще лет через десять не останется и тех, кто сегодня хотя бы изредка берет в руки книгу». И дальше: «Культура и разум – вот основное отличие человека от обезьяны. А разум основан на обмене информацией и языке. И величайший инструмент обмена информацией — именно книга».
Сокращение часов, отведенных сегодня школьными программами на литературу и русский, некоторые из весьма солидных деятелей, причастных к сфере образования в нашем крае, объясняли тем, что во-первых, русские должны и без того знать русский язык, а, во-вторых, тем, что изучение русского и литературы не формирует, в отличие, например, от цикла физико-математических наук, мировоззрения. Можно было бы просто напомнить о том, что все выдающиеся русские философы (Соловьев, Ильин, Степун, Лосский, Мережковский и другие) свои философские концепции строили именно в опоре на русскую литературу и являлись блестящими литературоведами. А лицо крупнейших университетов России определялось прежде всего работающими в них учеными-гуманитариями. Да ведь напоминать об этом бесполезно и некому.
Да, судьба книги сегодня более чем печальна. Раньше литература считалась, наряду с математикой, главным предметом школьной программы. И мы действительно были, а не просто слыли самой читающей страной. В прошлом книга занимала в духовном обиходе русской интеллигентной семьи большое место. В еще полудетских стихах Марина Цветаева так воспроизводила атмосферу, царившую в их семье: «Как хорошо над книгой дома. Под звуки Шуберта, Кюи я познавала судьбы Тома» («А кто такой Том?» — спросила меня одна абитуриентка филфака). С уважением относились к книге и в крестьянской семье, если там кто-то был грамотен. Твардовский говорил об особом звучании слова «книга» в устах простого народа, которое «как бы предполагало существование книги в единственном экземпляре. Слово «книга» в этом народном смысле звучит по-особому значительно, как предмет серьезный, достоверный, безусловный».
Люди моего поколения хорошо помнят, с каким трудом пробивали себе путь книги наших талантливых поэтов и прозаиков, которые не допускались к отечественному читателю из «идеологических соображений» на протяжении многих лет. Невероятным событием в нашей жизни было издание произведений запрещенных прежде авторов: Булгакова, Зощенко, Платонова, Бабеля, Мандельштама, Замятина… До 60х годов мы ведь не предполагали даже о существовании таких книг, как «Мастер и Маргарита», «Котлован», или роман «Мы» Замятина. Об Ахматовой, например, из партийных документов, которые вбивались в наши головы в школе и в вузе, мы знали только то, что она «полумонахиня-полублудница», о Цветаевой – что она эмигрантка. Конечно, не слышали ни о Набокове, ни о Мережковском, ни о Гиппиус. «Антисоветчик» Бунин тоже был под запретом. Напомню, что когда в 1943 году узник Гулага Варлам Шаламов в камере назвал Бунина «великим русским писателем», ему продлили срок заключения, который уже близился к концу, на десять лет. А стихи Есенина, многократно переписанные от руки, а потому грешащие невообразимыми искажениями (книги его после смерти поэта не переиздавались до 1960 года) мы читали на уроке тайком под партой, за что нам, в случае разоблачения, грозило строгое разбирательство на комсомольском собрании. Я была делегатом Второго Всероссийского съезда учителей как раз в 1960 году, на котором Твардовский заявил о необходимости включить, наконец, в школьные программы стихи талантливого лирика Есенина…
И вот ведь какой парадокс: сегодня, когда запрещенные прежде произведения пришли к современной молодежи, она не читает их. Думаю, вряд ли только потому, что книги не выдержали соперничества с телевидением и кино, а в том, что современная молодежь оказывается часто оказывается неспособна к требующему духовного напряжения сотворчеству с писателем. Вот как М. Цветаева представляла процесс чтения: «А что есть чтение, как не разглядывание, толкование, извлечение тайного, оставшегося за строками, за пределами слов… Чтение – прежде всего, сотворчество. Устал от моей вещи – значит, хорошо читал – и хорошее читал. Усталось читателя – усталость не опустошительная, а творческая, сотворческая. Делает честь читателю и мне».
Сегодняшней молодежи, все больше утрачивающей интерес к чтению, трудно поверить в какую-то, я бы сказала, одержимость поэзией, которая была в 60е-70е годы. Приобрести, к примеру, томик Евтушенко или Вознесенского считалось большой удачей. Вечера поэзии собирали огромные аудитории. К примеру, помню, в 70е годы мне приходилось проводить в Краевой библиотеке поэтические вечера З. Яхнина, Р. Солнцева, В. Белкина, и большой зал Краевой библиотеке не вмещал всех желающих присутствовать на вечере. Поэты были действительно духовными лидерами эпохи 60х-70х годов. У Вознесенского есть такое свидетельство об этом всеобщем чрезвычайном интересе к поэзии: «…Заполнив Лужники, мы тянемся к стихам, как к травам от цинги. И медленно, и робко души в нас воскресают». А Евтушенко, побывавший на строительстве Красноярской и Братской ГЭС, свидетельствовал: «Стихи читает чуть не пол-России, и чуть не пол-России пишет их».
Тем, кто не был свидетелем тех лет, трудно представить как реальность, например, любопытную и вместе с тем трогательную сценку, которую я наблюдала в конце 60х годов в студенческом Томске. В послеобеденное время, когда городской транспорт не очень загружен, я поехал троллейбусом на окраину города в типографию. Водителем был совсем юный паренек. Он, наверное, только-только достиг того необходимого возраста, когда могут быть доверены водительские права. Это был не обычный водитель. И микрофон, предназначенный для объявления остановок, он использовал весьма необычным образом – читал в него стихи. Не знаю, его ли это были стихи или какого-нибудь другого начинающего поэта, его товарища, которого, наверное, еще не допускали на страницы местной молодежной печати или только стали изредка печатать. Но в них было все, о чем обычно пишут в юности: закаты и рассветы, таежные ночлеги у костров, ожидание любви и верная дружба. Объявив очередную остановку, водитель снова читал и читал стихи и, когда чувствовал, что чтение очередного стихотворения закончить до остановки не удается, замедлял ход троллейбуса. А если стихотворение все же оставалось недочитанным, водитель, уже остановив троллейбус, не открывал дверцы и заканчивал чтение почти скороговоркой. И пассажиры не возмущались, не торопили его, а, выходя, непременно с улыбкой, одни снисходительно, другие – подзадоривающе, третьи – просто с любопытством заглядывали в кабину. Замечу, что в цивилизованном Томске выходили, да и теперь выходят только через первую дверь…
Я и сейчас вспоминаю этот эпизод как трогательное свидетельство обновления духовной атмосферы тех далеких шестидесятых годов. Тогда, словно очнувшись, мы соединились в общем стремлении, точно сформулированном за всех нас на языке поэзии Б. Пастернаком: «Жить, думать, чувствовать, любить, совершать открытия». Но не могу не сказать и о другом парадоксе: сегодня число пишущих стихи, да и прозу, увеличилось многократно. Вроде бы и хорошо, но вот число читающих растаяло… Не мною сказано, что хорошим писателем может быть только хороший читатель. Сегодня же часто за претензией прослыть писателем не стоит ничего, кроме намерения самоутвердиться и заявить о себе – ни таланта, ни культуры, ни знания жизни. Помните, как два гоголевских героя очень хотели, чтобы всюду узнали, то в городе N. живут Бобчинский и Добчинский? А графоманы множатся и множатся в геометрической прогрессии.
Пожалуй, прямым следствием того, что литература как предмет занимает все меньшее место в процессе школьного обучения, стало оскудение нашей речи. Сегодня исчезает представление об индивидуальном «речевом лице» человека. А ведь речь человека выполняет своего рода функцию «духовной диагностики»: она проявляет, если можно так сказать, состав личности человека, характеризует стиль его мышления, определяет его духовный стержень, «музыку мозга» (это определении я слышала из уст одного медика), степень масштабности и самобытности, глубинную нравственную суть. Манера говорить разоблачает и скрытые дефекты души человека. Выразительность индивидуального речевого лица – всегда показатель степени индивидуального эмоционального развития личности, высоты ее культурного достоинства, крепость ее национального исторического языкового самосознания.
В моей памяти остался кадр одной из передач местного ТВ. На экране милое веснушчатое лицо девушки-старшеклассницы, которая на вопрос журналистки о том, понравилась ли ей Музейная ночь, буквально захлебываясь от переполнявших ее чувств, частит: «Классно! Клево! Вообще!» И снова: «Вообще классно! Клево!» И в третий раз: «Классно! Вообще клево!» Интеллектуальных силенок школьницы хватило только на перестановку слов. На подобном языке говорят сегодня многие из ее сверстников, как и герои фильмов Германики: «да пошел ты!», «не парься!», «супер!», и, конечно же, знаменитое «блин!», которое вставить они могут и в свой экзаменационный ответ, досадуя на допущенный промах.
Ненормативная лексика все больше входит в моду. Сегодня уже почти нормой стало произнесение грязных слов в телепередачах, ими пестрят тексты современных писателей. Еще страшнее стремление ученых-лингвистов оправдать их употребление. Мой коллега-лингвист как-то заметил: «Если такие слова есть в языке, то почему бы не использовать их и нам? Стесняться их — ханжество». Могла бы возразить: ведь в жизни сегодня есть и наркомания, и проституция, и воровство, и насилие, что же – эти явления могут быть допустимы и простительны? Мне гораздо ближе сказанное одним из священников: «Произносящее грязное слово плюет в лицо Богородице».
Как-то я попыталась усовестить одного своего студента-журналиста, став случайной свидетельницей того, как он в разговоре со своей сокурсницей сыпал непристойными словами. Он ничуть не смутился (впрочем, не смутилась и она), считая, по-видимому, нормой такой способ общения: «А что, этих слов у вашего любимого Астафьева нет? Вот и учимся у классиков». Признаюсь, что не могу смириться в астафьевской прозе в последних лет с обилием нецензурщины, как и с тем, что некоторые исследователи его творчества, демонстрируя, якобы, объективность, оправдывают ненормативную лексику романа «Прокляты и убиты» жестокой реальностью войны, которая стала центральной темой его творчества последнего десятилетия. Хотя в пору утверждения в литературе он прекрасно обходился без нее в своих книгах о войне. Обидно, конечно, что студент позаимствовал далеко не лучшее у владеющего всеми красками родного языка писателя, многие страницы произведений которого звучат как стихи в прозе.
Однако аргумент моего оппонента был убийственным. И горько, что ссылка такого рода на большого современно писателя стала возможна. – Русские классики не допускали подобного. Они не только открывали тайны жизни, высокое и низкое в ней, взлеты и падения человеческой души, природу человеческого счастья и страдания, но и давали своему читателю уроки великого русского языка.
Благородство сознания и благородство языка – качества нерасторжимые. Еще в 1915 г. Бунин писал о языке:
И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
наш дар бессмертный – речь.
Этот призыв в гораздо большей мере обращен к нам, сегодняшним, чем современником поэта.
Я понимаю, что сказанное мною о потере нами исторической, культурной и нравственной памяти может быть опровергнуто десятками фактов из жизни, да и я сама могла бы привести их.
К примеру. Действительно, о минувшей войне наша молодежь знает мало и часто в искаженном виде. Но вот в моем подъезде живет милая светлая девочка Алена, в этом году закончившая гимназию №3. Будучи десятиклассницей, она, выиграв какой-то конкурс, получила право обучаться год в США. Она рассказала мне о стычке, которая произошла у нее с американской преподавательницей истории, объяснявшей ученикам, что главные потери в ВОВ понесли США и им принадлежит решающая роль в победе над фашизмом. «А я не знала, что Сталинградская битва была, оказывается, под Вашингтоном», — не выдержала Алена. Или вот я говорила о том, что сегодня мало читают, и мне тут же вспомнились письма читателей к Астафьеву, составившие два тома в пятнадцатитомном собрании его сочинений. Вспомнилась и живущая в одном из красноярских домов для престарелых Анна Николаевна Калугина, которая, не имея возможности приобрести любимую книгу Астафьева «Царь-рыба», переписала (!) ее от руки. О ней я уже рассказывала несколько лет назад на страницах местной печати. Эта «самописная реликвия» и переписанные ею же некоторые затеси Астафьева, а еще в придачу несколько рассказов Распутина и Шукшина хранятся теперь в библиотеке Овсянки. Взамен работники библиотеки подарили Анне Николаевне пятнадцатитомник Астафьева. Но несмотря на эти, казалось бы, оптимистические опровергающие факты, существует в нашей жизни некая устрашающая тенденция манкуртизма, которая грозит развитья в будущем и определить психологию новых поколений. Вот об этом я и пыталась говорить.
А в далекой степи все летает белая птица и печальным голосом кричит: «Чей ты? Вспомни, ты чей?».
