14 июня исполнилось 30 лет со дня смерти талантливого сибирского поэта Николая Минаевича Рябеченкова. Он жил в Дивногорске и писал стихи, которые при его жизни практически не печатались, если не считать небольших подборок в газетах и поэтических сборниках.
При жизни поэта была издана даже не книга, а брошюрка в бумажной обложке страниц на 30 под названием «Скит». Чуть раньше в антологии одного стихотворения «Час России» было опубликовано его пронзительное стихотворение «Художникам Старого Скита», в котором Рябеченков сразу заявил о себе как о поэте незаурядном.
После смерти вышли еще две книги. Одна – в серии «Поэты свинцового века», она появилась благодаря усилиям красноярских поэтов Романа Солнцева и Сергея Кузнечихина. Вторая была издана другом Николая Минаевича Маргаритой Масленниковой, она сохранила и обработала его рукописи. Обе есть в библиотеках края.
Сегодня поэта по-настоящему помнят лишь в узком кругу друзей, которые знают наизусть стихотворения Рябого – так мы звали его за глаза. Вспоминают и в Дивногорске, где он был известен в творческой тусовке – среди писателей, журналистов, художников. Он дружил с замечательным живописцем Владимиром Капелько, это были люди одной крови, оба бродяги и нонконформисты. Стихи Рябеченкова читают на вечерах поэзии, публикуют в сборнике литобъединения при дивногорской библиотеке.
Но это не та известность, которой заслуживает этот, не побоюсь столь громкого эпитета, выдающийся поэт – по уровню таланта его смело можно ставить на одну доску с Николаем Рубцовым, например. С которым он был знаком. Рекомендацию в Союз писателей Рябеченкову давал Виктор Астафьев, относившийся к Николаю с большой теплотой.
Рябеченков был человеком с обнаженной душой. Остро чувствовал ложь, несправедливость, двуличие. Говорил правду в лицо, а это людям не нравится. Написал поэму «Крысиада», в которой досталось всяческим карьеристам и проходимцам, идущим к успеху по головам. В начале 1990-х он редактировал в Дивногорске небольшую газету, и ее журналисты слегка покритиковали местную власть. Вышло всего два или три номера, после чего редактора вызвали в суд, где за нанесение морального ущерба и унижение чести и достоинства власти ему присудили неподъемный штраф. Пытались выселить из общежития, где он занимал убогую комнатенку, – общага, мол, ведомственная, а ты по этому ведомству не проходишь.
Кажется, именно тогда он написал это стихотворение:
Чем только меня не пугали.
И чем не пугают подчас!
По голой душе сапогами
так остервенело топчась!
И дружным, и слаженным хором
вся благоразумная рать
сулила мне смерть под забором.
Но я не спешил умирать.
«Писака! Зачем ты нам нужен?
Кому же ты нужен? Ответь!»
Вот – голое сердце снаружи,
хоть сразу и не рассмотреть.
Вы сердце живое видали?
Мне с ним не сбежать от молвы…
В чем я виноват перед вами?
За что меня судите? Вы…
За то, что так больно, так трудно
давался мне каждый мой стих?
Что мне одному неподсудны
деяния ближних моих?
За то, что и мысли, и нервы
Измаялись и извелись?
За то, что рожден в сорок первом,
и все не кончается жизнь?
Неудивительно, что власть не осыпала его званиями и литературными наградами, да он и сам никогда не лез в президиумы, расталкивая окружающих локтями. Выскочек не любил.
Талантливый поэт – всегда пророк, он с Богом напрямую разговаривает. Рябеченков не исключение. Как и Рубцов, он предсказал свою смерть, написав однажды: «Всеведающий! В царствии твоем позволь расстаться летом с белым светом!»
А еще есть у него такие строки:
Не умирайте в феврале!
Живите из последней силы!
В морозом скованной земле
так тяжело копать могилы.
Зимой у нас – такая стужа!
Вам – все равно. А им дрожать,
которым вас, отца иль мужа,
придется в землю провожать.
Нет! Лучше умереть в июне…
(Когда весенний первый град…)
Проводит вас, роняя слюни,
от профсоюза делегат…
О чем он писал? О жизни, о любви и ненависти, о мятущейся душе (а какой еще она может быть у поэта?), о своих чувствах и переживаниях. Писал очень талантливо, часто с горькой иронией, его образы точны, в стихах есть нерв…
Рябеченков не был белым и пушистым – такие поэтами не становятся. Он был человеком неприкаянным и свободным. К тому же в некоторые периоды жизни имел пристрастие к старинной пагубной привычке. Но запомнился тем, что мы от него никогда не слышали ни одного дурного слова о коллегах-поэтах, сколь скверные бы стихи они ни писали. Он всех хвалил.
Но при этом шутил: «все равно я их всех переживу».
Мы, молодые журналисты, смеялись: нашелся долгожитель…
Теперь понимаем, что он имел в виду.
Николай Рябеченков родился 29 ноября 1941 г. в Смоленской области. Окончил Ростовский кинотехникум, Литературный институт им. А. М. Горького (1973). После техникума работал киномехаником, слесарем, электриком. В 1961 г. 20-летний поэт приехал в Сибирь. Работал на стройке ГЭС и города Дивногорска, за что получил знак «Строитель Красноярской ГЭС» из рук начальника КрасноярскГЭСстроя А. Е. Бочкина. Когда станция была построена, остался жить в Дивногорске. Сотрудничал с газетой «Огни Енисея» (в ней были напечатаны первые его стихи), со многими краевыми изданиями, печатался в коллективных сборниках Красноярска и Москвы, в «Литературной России», альманахе «Енисей». Умер 14 июня 1995 г. в Дивногорске.
Я мало в этой жизни сделал,
но все ж судьбой не обделен
зеленым ветром, снегом белым,
простором четырех сторон.
И, знать, в одном мое спасенье,
за то судьбою я храним,
что воду пил из Енисея,
встав на колени перед ним.
Художникам Старого Скита
Бродяги, смертники, изгои…
Весь мир нам кажется чужим.
Живем, не дорожим собою
и перед смертью не дрожим.
Нам в этой жизни невозможной
всего страшнее суета.
И вот звучат тоской острожной
все песни Старого Скита.
Теряем кисть из рук умелых.
Теряем смысл. Теряем цель.
Летит вдоль стен заиндевелых
горизонтальная метель.
Банальна жизнь. И смерть банальна.
Тоска банальна. И беда.
И мы почти горизонтально
летим, не ведая куда!
Летим, летим над милым краем,
где нам открыты все пути.
Вот так над жизнью пролетаем.
Так над судьбою пролетим…
•••
Через тайгу
Через осеннюю тайгу,
по свежевыпавшему снегу,
опять я от себя бегу,
совсем не радуясь побегу.
Я стал бояться высоты –
бетонной и многоэтажной!
И вот –
опять сбежал в кусты,
где самого себя не страшно.
Бегу, скользя и торопя
себя,
с которым не ужиться…
А занесенная тропа
уже не видится,
а мнится.
И, значит, мне уже пора
вернуться в тихую округу,
где начинается с утра
игра в хождение по кругу.
Туда, где чист бумажный лист,
(готов принять самоанализ…),
где здравый смысл
и пошлый свист
переплелись,
перемешались.
Где мы, хваля или хуля
друг друга,
жили-поживали.
Где слушаю вполслуха я,
читаю по диагонали.
Где долго будет сниться мне
(сна разворачиваю завязь…),
как я по осени
к зиме
бегу, скользя и спотыкаясь…
•••
Анатолию Третьякову
Уменье ждать.
Уменье сжать
в комок все мысли, страсти, чувства.
Какое сложное искусство –
уменье ждать! Опять! Опять!
Уменье крепко стиснуть зубы
и не кричать, когда в груди,
сорвавшись с ритма,
резко, грубо
буянит солнце!
Не будить
в себе благие намеренья.
Забыть надолго – не на миг! –
«и божество, и вдохновенье!»…
Быть лишь свидетелем своих
поступков. Странных и нелепых!
Уметь себя перехитрить.
Уметь смотреть темно и слепо.
Где надо – бить!
Уметь забыть
даже само самозабвенье…
Чтобы вокруг – лишь тьма и тьма…
Какое страшное уменье –
уменье не сойти с ума!
Уменье – руки не сложить,
когда в душе и в сердце пусто
Какое странное искусство –
уменье жить…
