В историю она вошла как самое кровопролитное однодневное сражение не только эпохи наполеоновских войн, но и всего XIX столетия. Кроме того, через два с лишним века Европа и русские продолжают спорить о том, чья это победа.
Они настаивают на своей победе, поскольку 13 сентября Наполеон уже смотрел на Москву с Поклонной горы, а 16-го въехал в Кремль. Мы же советуем посмотреть на сам итог Русского похода, для которого Бородино стало началом конца – и не только похода, но и всей имперской Франции.
Однако, чем ввязываться в этот тяни-толкай – скорее идеологический, чем академический, – лучше еще раз взглянуть на само явление под названием Наполеон Бонапарт, с которым России пришлось иметь дело. Тема эта почти неиссякаемая, поскольку изобилует множеством ассоциаций, от политических до мистических.
Один против всех, и все против Англии
Главное и самое простое сходство с современностью в том, что Наполеон был, по-нынешнему говоря, глобалистом, собирался построить мир, в котором вместо вчерашнего плохого будет только сегодняшнее хорошее, но при условии главенства одной страны, сами понимаете какой. Во всяком случае, именно так эта цель выставлялась на общее обозрение.
Надо заметить, что французский император был не первым деятелем того же направления и масштаба – до него в той же роли выступили Александр Македонский и Чингисхан – и у них, кстати, задуманное по большому счету сбылось, хоть и просуществовало после их смерти совсем недолго. План Бонапарта начал рушиться уже при его жизни.
Из всех европейских стран и народов, вовлеченных в 18-летнюю невероятную эпопею, почти все успели побывать и его противниками, и союзниками, по принуждению, конечно…
Неизменным оставался только один враг – Англия, которая и «владычица морская» и «мастерская мира». Последний титул был для Наполеона самым обидным. Он хотел, чтобы в мире господствовали только французские товары и, соответственно, Франция, как «гегемон», распоряжалась деньгами мира, а вместе с ними – законами, эстетикой, политикой…
Император решил задушить Англию экономически, а для этого необходимо было принудить Европу к коллективному противостоянию одной стране. Континентальная блокада, своего рода радикальный вариант нынешних санкций.
Ему очень хотелось, чтобы прочие государи честно и добросовестно ненавидели Англию, и все свои усилия он прилагал к воспитанию этой честности, за отступление от которой карал молниеносно, беспощадно и без всякой надежды на саму возможность «собственного мнения».
И надо признать, это крайне хлопотное и кровавое мероприятие по сплочению всех против одного стало приносить плоды. К началу второго десятилетия века экономика Британии испытывала нешуточные проблемы. А самое прискорбное, англичане не знали, чем своей беде помочь… То есть, конечно, знали – надо просто-напросто взять и победить Наполеона. Тем более что желающих сделать то же самое хоть отбавляй.
Но здесь вступает в силу другой фактор – почти мистический, если говорить о том трепете, который охватил прогрессивное человечество того времени при одной мысли об этом низкорослом корсиканце.
Мистика удачи
Больших полководцев увешивают не только орденами, но и величальными эпитетами, которые по молчаливому согласию просвещенной публики являются правдой поэтической, но не фактом. Хотя бы потому, что всесовершенных в своем ремесле людей нет, а война – дело чрезвычайно сложное, непредсказуемое.
Мистика же в том, что все дифирамбы военному гению французского вождя были именно констатацией фактов – Европа год от года с ужасом убеждалась в этом. Если исключить Ватерлоо, то из почти 60 сражений, которые Наполеон дал лично, только три – при Эйлау, Бородино и Лейпциге – нельзя назвать абсолютной победой. Впрочем, так же как и поражением.
Постепенно у военных профессионалов континента сложилось коллективное убеждение: воевать с наполеоновскими полководцами еще можно, но с самим – все равно что против ветра…
Приходилось слышать, что противостоять «Бонапартию» мог бы только один человек – Суворов, который махом обнулил все достижения его Итальянского похода, чем немного Европу успокоил: но, во-первых, генералиссимус сделал это, когда Наполеон был в Египте, а во-вторых, история сослагательного наклонения не переносит.
За пять лет до Русского похода могущество Наполеона – военное, политическое, личностное – достигло таких вершин, что для присоединения новых земель к империи ему уже не было надобности воевать. Он просто издавал указ, и всё присоединялось без комментариев.
Царствующие особы при близком контакте смотрели на него будто второгодники на директора школы – в частности, прусский король и австрийский император едва не скончались от нервного перенапряжения.
Однажды он вызвал к себе весь правящий дом Испании – и тот явился как по повестке. Правда, выяснилось, что не хватает какого-то двоюродного дяди: Наполеон приказал дядю доставить и, когда доставили, отправил всех под арест. Кстати, это были Бурбоны – испанская ветвь рода французских королей. (Сам же главный Бурбон, король Людовик XVI, во время «Ста дней» бежал без оглядки, тем более попыток сопротивляться.)
Наконец, почти то же самое он проделал и с главой католического мира – папой Пием VII, которого захватил, запер под замком в пригороде Генуи. Папа, как доложили Наполеону, тайно сочинял против него прокламации. Католическому миру ответить было нечем.
Мир уже давно удивлялся тому, что Наполеону удалось проскочить через Средиземное море, хотя он прекрасно понимал, что всесилен только на суше, а на воде первая же встреча с английским флотом будет последней.
Но – проскочил как-то, и проморгал его не кто-нибудь, а сам Нельсон. Иначе как чудом, неким высшим попущением, это не назовешь. Кстати, так же странно он ушел из-под носа англичан, когда бежал с Эльбы вместе с тысячью гвардейцев…
Источник вдохновенья
Но это еще не вся мистика: после проигранного в целом Русского похода он все еще побеждал. Наскоро, как Гитлер перед концом, добрал армию остатками народа, подростками и стариками, нанес поражение коалиции (в том числе русским войскам, уже без Кутузова) под Лютценом, Дрезденом, Баутценом.
И даже Лейпцигская битва, проигранная из-за перехода немецких частей на сторону противника, не остановила его. Он опять собрал армию, готовился драться за Париж и, как уверяют знающие люди, победил бы и там – во всяком случае, мистический шлейф оставался неизменным: его генералы могли проиграть, он сам – никогда.
Генералы и подвели… Делая выговор одному из них, он сказал: вам хочется по Парижу разгуливать, а не работать, на что генерал ответил: за всю жизнь ему довелось погулять по Парижу раза два от силы. Все остальное – поход, кровь и смерть в глаза смотрит.
Генерал устал, и все генералы устали. И солдаты устали. И народ. Не устал только он да разве что гвардия.
Он не мог устать, потому что война была для него источником жизни – а не смерти, как для миллионов прочих людей. Если Бог попускал этому страшному вдохновению и невероятной, почти нечеловеческой удачливости, значит, хотел чему-то научить всех остальных.
Чему? Может быть, тому, что такие воплощенные явления порождает всенародная гордость, которая на самом деле – баранья покорность, ведущая на бойню: вряд ли найдешь лучшую метафору к этому, чем поразительный рецидив «Ста дней», приведший к Ватерлоо. Во всяком случае, для Тютчева «он был земной, не Божий пламень», так же как и для автора «Войны и мира».
Хотя такой ответ – лишь один из множества возможных.
