Существует в среде наших государственных людей (да, кстати, и не только наших) представление о том, что культура – это гарнир к основному блюду, которое есть экономика. «Блюдо» – подлинная, наиважнейшая реальность, а все прочее хоть и может быть красивым, но это всего лишь слова, слова…
Такое представление, естественно, происходит от еще ленинского штампа о «базисе» и «настройке», который знаком с детства и прицеплен к мозгам настолько прочно, что никакие «свободы» не смогли что-либо изменить. Более того, в советские времена к словам относились куда более внимательно, их приводили в соответствующий генеральной линии порядок, следили, чтобы никаких «шаг влево – шаг вправо», но в новые времена на это почти перестали обращать внимание. То есть внимание к «надстройке», конечно, есть, но подлинного понимания того, как много значат слова, не было… Может быть, сейчас оно придет, поскольку процессы, происходящие в мире, показывают, что люди в принципе могут договориться по вопросам экономики, но за слова они готовы стоять до последнего.
В хорватском Дубровнике местные националисты разбивают палками таблички у входа в городскую администрацию, потому что на них, согласно европейскому закону о языках национальных меньшинств, надпись на хорватской латинице продублирована надписью на сербской кириллице. Ярость такая, будто этим людям отдали на растерзание свежепойманного педофила, но предмет ярости – несколько десятков букв.
В Донецке одно из первых столкновений между народным ополчением и «евроинтеграторами» случилось после того, как последние включили на всю площадь песню «Спят курганы темные…», – включили, чтобы успокоить шахтеров. Но шахтеры восприняли этот жест как посягательство на святое: «Эти бандеровцы нашу песню украли!» Ни бессчетное число «дипломатических формулировок», ни прямые оскорбления, ни даже элементарная провокация на драку не вызвали такой ярости, как песня, присвоенная чужими.
Почти искорененное представление о значимости слов не позволяет понять, почему каталонцы вдруг заявляют, что они не совсем испанцы, шотландцы подают на развод с Англией, в тихой Бельгии фламандцы и валлоны упорно не хотят сливаться в толерантном общеевропейском экстазе… Разумеется, приверженцы «базиса и надстройки» найдут в любом из таких конфликтов шкурный интерес (например, каталонцы имеют самую сильную в стране экономику и не хотят делиться с остальными… почти так же и венецианцы) и в чем-то будут правы. Но аргументация в стиле «кто кого кормит» работает лишь какое-то время, а главное, на баррикады она не зовет. Франкоговорящие канадцы вроде бы не имели никаких экономических претензий к своим англоговорящим соотечественникам (которых, считай, втрое больше), но, когда посягнули на их язык, уперлись. Вплоть до отделения Квебека. И нынешний украинский кризис по главной своей сути – языковая гражданская война. Как, собственно, и сам украинский нацизм, имеющий в значительной степени филологическое происхождение. Фальшивые пацифисты, пристающие с вопросом: «Ну почему их мир не берет? Полезные ископаемые есть, промышленность какая-никакая в наличии, а как деньги делить – можно ведь договориться, и неважно, на каком языке»,– не понимают священной сути родной речи, которая одна ответственна за сохранение личности человека.
В последние два десятилетия, когда уже вроде бы окончательно стало ясно, что наступает «глобализация», все и вся объединится, вдруг начался обратный процесс – люди, оказывается, не желают становиться «общечеловеками», а хотят оставаться собой, тащить на себе груз исторической памяти – пусть не такой славной, как у некоторых, но своей. И новый всемирный язык, на роль которого претендует английский, не становится «объединителем» – скорее наоборот. Как учил Лев Гумилев, людей вне этноса не существует – жизнь подтверждает его правоту. Поэтому буквы, слова, песни становятся вещами куда более значимыми, чем нефть, уран, золото. Собственно, таковыми они были всегда, только на это не принято было обращать внимание.
