В российском «культурном экспорте» давно уже случился некоторый перекос. За рубежом очень хорошо знают нашу классическую литературу (русский роман оказал огромное влияние на самых разных писателей). По всему миру звучит музыка Чайковского, Мусоргского, Скрябина…
С русским изобразительным искусством сложнее. Наибольшая известность – у художников «первого» (начала ХХ века) и «второго» (60–80-е гг.) русского авангарда.
Русская реалистическая школа и живопись XIX века – во многом незаслуженно – остались за культурным «железным занавесом». Среди тех, кто проделывает в нем бреши, и наш сегодняшний гость – заслуженный художник России Валерий КУДРИНСКИЙ. К слову, как раз сегодня, 15 марта, ему исполняется 66 лет – поздравляем!
Наша кисть в Европе
Работы Кудринского находятся в музеях и частных собраниях по всему миру. В декабре прошлого года он вместе с несколькими красноярскими художниками представил свое искусство в стенах одного из главных музеев планеты – Лувра, на международной художественной выставке «Салон-2012». В Париж из Красноярска отправились трое художников: Иван Данилов, Николай Рыбаков и Константин Войнов. Сам Валерий Иннокентьевич из-за проблем со здоровьем поехать не смог.
– Так-то нас часто зовут участвовать в «Салоне», – говорит Валерий Кудринский. – Но не всегда получается. Все упирается в финансовый вопрос. В прошлом году впервые с 1900 года закрыли на ремонт Гран-Пале, где эти выставки и проводятся. Туда уже стали голуби залетать. Организаторы арендовали помещение в Лувре. Ну как уж тут не поучаствовать – такая возможность раз в жизни бывает. Собрались, нашли средства. Результат – три награды: серебряная медаль Николаю Рыбакову и призы жюри – мне и Ивану Данилову.
– Ну, как ощущение от соседства с великими мастерами прошлого?
– Участие в «Салоне», конечно, сверхпрестижно. Однако возникающие проблемы все равно приходится решать своими силами – по большому счету мы мало кому нужны. Вообще, существует ошибочное мнение, что если ты попал на зарубежные выставки или просто поехал поработать в другой стране, то на тебя тут же свалятся бешеные деньги. Нет! Там и своих художников хватает. Да, на крупных художественных мероприятиях и уровень цен другой, и общее отношение иное. Но часто бывает, что человек пару работ за границей продал, буквально за 20 евро каждую – как какую-нибудь самодеятельность, а шумихи от этого делается… Для пиара оно, конечно, хорошо, но все равно – самодеятельность.
– Тем не менее за последние 20 лет много ваших работ разлетелось по свету.
– Все это началось благодаря энтузиазму Мари-Пьер Фидлер. Мы с ней познакомились как раз в 1992 году, когда она приехала в Красноярск, на родину предков. Семья ее бабушки жила в Белом Яре, они там построили школу, библиотеку, церковь… Родственников она так и не нашла. В тот приезд зашла в музей, увидела мои работы, ей понравилось, захотела познакомиться лично. Мари-Пьер тогда была директором Международного центра культурных обменов. Она показала слайды с работами красноярских художников в жюри Национального общества изящных искусств Франции. Нас тогда впервые пригласили участвовать в «Салоне». В 1993-м наши художники получили две премии из пяти.
– Я правильно понимаю, что во Франции интерес к русскому искусству выше, чем в других странах?
– Мы были исторически тесно связаны. Сказываются и три волны русской эмиграции. На французских кладбищах лежит весь цвет нашей культуры. Голландцы же, к примеру, более закрыты. Они кроме Кандинского, Малевича и Шагала никого не знают. О Серове, Врубеле и Коровине даже не слышали. Показывали им Сурикова, они удивлялись, что был, оказывается, такой. Помню, когда сделали выставку Репина в Амстердаме, они ходили и удивлялись: «Это же русский Рембрандт!»
Во Франции живет великолепный коллекционер Рене Гера, влюбленный в русскую культуру. Он окончил Сорбонну, был в свое время секретарем у Ивана Бунина, а после его смерти – у Бориса Зайцева. Тогда он и начал собирать книги и русское искусство. И сейчас у него такая коллекция, которая не снилась ни одному нашему музею, – в двух особняках хранится. Одних только книг 48 тысяч томов. Все в идеальном порядке. Есть прижизненные издания Лермонтова и Пушкина с автографами, письма Рахманинова, Прокофьева, царственных особ… Даже есть шесть расписок Гришки Распутина. Он когда мне их показал, я только рот разинул… И все это богатство собрано во Франции, из России в это собрание ничего вывезено не было. Рене приглашает меня приехать пожить у него в одном из домов, поработать. Там же у него галерея, можно продать какие-то работы. Надеюсь, скоро удастся поехать. Еще в Китай приглашают.
Несладкая жизнь
– Ну а на продажах дома зарубежный успех сказывается?
– Рынок изобразительного искусства у нас никакой совершенно. У нас нет серьезных коллекционеров. Те, кто имеет деньги, предпочитают вкладывать их в автомобили или в недвижимость… Музеи почти не финансируются. С вопросами издания альбомов и каталогов тоже все сложно – цены высокие. Чтобы издать альбом даже среднего уровня, надо не меньше миллиона. Хорошо, что удалось получить грант на выпуск последнего альбома Тойво Ряннеля. Ну, это художник с мировым именем, который всю жизнь прожил в Красноярском крае. Сладкой жизни у художников никогда не было. Все мы, за редкими исключениями, люди крайне небогатые, зарабатывающие свой хлеб не без труда…
Жаль только, что в стране утрачиваются культурные традиции. Даже те немногие, что были. Это тревожит. Превратить людей в дураков ведь очень легко. Остается надеяться, что время все расставит по своим местам.
– Союз художников вам помогает?
– Союз – это творческая организация. В плане проведения различных выставок она для нас очень важна. Раньше у союза была мощная материальная база – Художественный фонд. Там распределяли заказы, которые поступали со всего края. Выполнил – получил деньги. Сейчас каждый выживает как может – в одиночку. Москвичи требуют передать им все союзное имущество, чтобы у них его уже брать в аренду. Это ни в какие ворота не лезет! Мастерских у нас давно уже не строится. Большинство действующих – из эпохи Федирко, в домах начала 80-х годов. Одно время был риск, что мы и их лишимся. Площади-то привлекательные, потолки высокие – можно двухэтажные апартаменты строить. К счастью, мы их тогда отстояли. Спасибо губернатору, депутатам и мэру за помощь. Сейчас мастерские – в краевой собственности, их теперь не продашь. А так бы нам пришлось арендовать их по коммерческой стоимости. Это никому из нас не по карману.
– Ну а что делать?
– Работать надо серьезно, не лениться. Профессиональные вещи высокого художественного уровня всегда будут востребованы. Нужно заниматься своим делом и не гоняться за поветриями. В изобразительном искусстве, условно говоря, тоже есть мода на короткие и длинные юбки. Да и везде так. В одно время что-то более популярно и продается, соответственно, лучше, что-то – менее. А вечное – оно всегда вечным и останется. Сегодня и твое творчество, и твое существование зависят только от тебя самого. Если не будешь работать, то не сможешь участвовать в выставках, ничего не сможешь продать.
Вы Бога намажете…
– Вы написали шесть портретов Виктора Астафьева. Труден классик в качестве модели?
– Он очень был разный. Мне ведь важно, чтобы человек, которого я пишу, отличался неповторимым характером, либо это должен быть типаж. Иначе я просто не возьмусь его писать – неинтересно. Вот у Астафьева было и то, и другое. Помню, приехали к нему в Овсянку писатели, нарядились, собирались сфотографироваться возле его дома. А он картошку копал в это время, а как одет – страшно сказать: какая-то шапочка детская, куртка вся по швам трещит, трико на коленях пузырями… Кому скажешь, что это один из важнейших наших писателей, – не поверят. Один из портретов Астафьева у меня тяжело шел. Вначале я написал Виктора Петровича в его черной куртке. Потом посмотрел – образ получился, как будто какой-то ворон растрепанный. Тогда я куртку ему «смыл» и оставил неоконченный портрет на полгода. Потом неожиданно – отложился в глубине памяти – вспомнил Астафьева в светлом пуловере. Окончил портрет уже с ним. Показал, что получилось, Виктору Петровичу, а он говорит: «Валерка, я этот пуловер уже полгода как износил».
– Ну, а с кем было легко?
– Все от задачи зависит. Что-то быстро можешь решить, что-то нет. Я не люблю делать эскизы, замысел должен в голове свариться до мельчайших деталей – вплоть до того, как где кистью повернуть. Потом берешься, и все быстро получается. Недавно к юбилею попросили написать портрет нашего политика-ветерана, депутата Законодательного собрания Всеволода Севастьянова. С ним легко было. Кстати, имениннику портрет понравился: он позвонил, поблагодарил. Помню, приехал я в родную деревню летом сено косить. Отец умер, а мама болела. Кошу на косогоре, а неподалеку другая семья – соседи. У них дед, старый совсем – полгода до ста лет не дожил. Он уже не косит, а только косы отбивает и на меня посматривает. Потом уже в деревне я иду, а он сидит на лавочке и меня подзывает. Говорит: «Что, косить-то тебе не богомазить?» Я говорю: «Что ты думаешь, нам щеточкой легко наяривать, что ли? Можно вагон с углем разгрузить быстрее, чем нарисовать, что задумал». Он посидел, бороду почесал: «А, впрочем, и то правда! Вы вот Бога намажете, а мы потом весь век лбы расшибаем». Философ такой деревенский. Тут я ему и предложил его портрет написать. Он спросил зачем. Я: «На выставку поставим». Он: «Да ты что, зачем же такую образину да на выставку?» Отказался, в общем. Уже потом втихаря какие-то наброски сделал, фотографию его срисовал. Так и созрело решение портрета. И практически за день, что редко бывает, я его написал. Это – одна из самых известных моих работ. Называется портрет «Жизнь прожить – не поле перейти».
Додуматься до простоты
– Слово «ремесло» для вас ругательное?
– Наоборот! Ремеслом раньше гордились. Им надо владеть обязательно. Должна быть хорошая техника, школа… И не надо говорить, что «я так вижу». Видят все одинаково, кроме дальтоников. Нужно постоянно совершенствоваться, а не кривляться. Вроде бы моя жизнь уже почти прожита, а все равно я постоянно чему-то учусь. У Эль Греко, у Коровина, у Серова. Это само происходит – на выставках или в альбомах, бывает, посмотришь что-то и думаешь: как же сам это не использовал? Совсем ведь просто. Это если на первый взгляд. А вот ты поди додумайся до этой простоты!
– Вы известны в первую очередь как мастер акварелей. Технике не изменяете?
– Я много чем в жизни занимался и занимаюсь – печатным плакатом, книжной графикой. Геральдикой даже, орден «За заслуги перед городом» – мое произведение. Акварель мне просто интереснее и ближе по характеру, что ли. Это очень мобильная техника. И с ней я могу решить абсолютно любые задачи: и портрет, и пейзаж, и натюрморт – ко всему она хорошо подходит. Акварель всегда можно в любой поездке написать и не сушить долго, как масло. Хотя приспособиться ко всему можно. Техника интересная, при этом сложная – тут нужно быть особенно внимательным, можно легко испортить лист. И надо с ней постоянно работать, чтобы техника от тебя не ушла. Неделю не поработаешь – чувствуешь себя как-то не так. Акварель – благодарная техника: она дарит огромный простор для импровизации. В Голландии в свое время по просьбе одного человека написал метровый лист всего за час. Он удивился такой скорости.
– Стало быть, пришло вдохновение?
– Чтобы добиться хорошего результата, нужно хорошенько поработать, иногда и в поте лица. Просто так ничего не получится. Рассказы про приливы вдохновения на пустом месте, что муза к творцу прилетела, – это все сказки. Если работать не будешь и думать постоянно о своем деле, муза тебя будет за версту облетать. А слава, которая тоже летает, она всегда со свечкой. Ветер дунул – свечка погасла, и нет у тебя больше славы. Потом ведь, после того как ты уйдешь, о тебе будут вспоминать за то, как ты работал, а не за звания и медали. Серов вот Валентин Александрович умер без всяких званий, Врубель тот же, Левитан. Но они остались в истории. А вот академик Серов, который был обвешан наградами и почестями, у него кроме «Ходоков у Ленина» и вспомнить нечего.
