Давно один коллега рассказал замечательную историю. Приезжают они с отцом в его родную деревню, отец там не был лет десять, может, больше…
Идут с чемоданами, встречают односельчанина. Тот начинает рассказывать отцу главные новости за истекший период и между прочим говорит: «А Федот-то Макаров – помер. Да-а… Девяносто три года прожил». Отец: «Какой Федот?» Односельчанин остолбенел: как какой? Тесть того-то, отец той-то. «Не помню», – говорит отец. «Ну как «не помню», он еще на сушилке работал». Но и это не оживило отцову память. «Двор его третий с краю». Не помогло. Односельчанин взъярился: «Ну, в пятьдесят втором годе, когда мы за керосином стояли, он в сельпо на крыльце на…ал – не помнишь?» Тут отца пробило: «А-а-а… так этот самый…» Из дальнейшего разговора стало ясно, что он в общем и целом неплохо знал покойного. Только что-то в памяти заклинило.
«Во-от, – подытожил коллега, – прожил человек девяносто три года, а запомнился только тем, что в пятьдесят втором году на крыльце в сельпо сделал кучу…»
Человеческая память избирательна – так же, как желудок младенца, она попросту не принимает ненужного. Я, например, никак не могу запомнить, что такое «мейнстрим» и «хедлайнер»: в словаре прочитаю, пять минут помню, а потом хоть клещами пытай… Но – как-то живу без этого, и даже насморка нет.
Уильям Джеймс, автор фундаментального труда «Многообразие религиозного опыта», напротив, утверждал, что память принимает абсолютно все – увиденное, услышанное, понюханное, поеденное – даже если это было мельком, очень давно и совсем непонятно. Память, по Джеймсу, устроена в виде концентрических кругов, наподобие Дантовой воронки, и самая востребованная информация бежит в центр, а прочее оттесняется на периферию по принципу: чем меньше надобность, тем дальше она от центра. Но случается, что периферийная поклажа вдруг выходит наружу. Чаще всего это бывает от какого-нибудь потрясения – психического или физического. (Попросту говоря, когда воронку встряхнут.) Этим и объясняются феноменальные случаи, когда коренной житель Вологодчины шарахнется башкой о притолоку, потом придет в себя – и вдруг заговорит на хинди. А все оттого, что когда-то посмотрел в клубе недублированный индийский фильм. Или вспомнит, что полвека назад, еще ребенком, спрятал в бане под половицей украденный у батьки ножик – пойдет в баню и найдет его. Подобный случай описан в одном из рассказов Борхеса…
Но, так или иначе, память о, казалось бы, забытом человеке или вещи является, как вспышка. В памяти о человеке, особенно малознакомом, такая вспышка – поступок. Чаще всего один из всей жизни, но – на всю жизнь. Как у того несчастного Федота. Или у его сестры по несчастью Нади Толоконниковой. Храм, конечно, не сельпо, но смысл ее послания тот же… Сейчас о Наде спорят, как в те самые времена. Проклинают и жалеют. Поделом ей в зоне или не поделом. ООН на ноги подняли. Права человека качают.
Протодьякон Андрей Кураев выразился, как всегда, нестандартно: «Насколько омерзительна мне жизнь Толоконниковой до ее ареста, настолько ее поведение после ареста вызывает у меня уважение. Ее отказ «застукивать» других, ее верность собственной позиции, с которой я не согласен, – демонстрируют нам человеческую цельность».
Отец Андрей, о чем вы? В Надиной жизни нет уже никаких «до» и «после» – для человечества ее жизнь состоялась. Пусть даже проживет она до ста лет. Пусть даже полностью изменит поведение, станет почтенной матерью семейства или вовсе уйдет в монастырь, про нее будут говорить: «Надо же – в сельпо на крыльце на…ла, а как духовно преобразилась!» И это – до конца дней. И не потому, что люди злоречивы, просто память так устроена.
Есть, конечно, выход из этого замкнутого круга – уйти в забвение. Стать одной из тех серых зэчек, которые и до нее строчили на машинках и терпели. Потом стать одной из тех женщин, что потоком идут вечерами по улицам городов с продуктовыми сумками в руках. Молчать, когда хочется говорить. На общих снимках вставать с краю или в задний ряд – там ведь тоже люди стоят. А лучше вообще не фотографироваться. Жизнь от этого не прервется, просто станет другой. Так живут миллионы и миллионы. Но Надя – сознательная сестра несчастного Федота, и вряд ли захочет…
