Один из крупнейших современных писателей, автор романов «Соловьев и Ларионов», «Лавр», «Авиатор», «Брисбен» и многих других книг, переведенных на десятки языков, лауреат самых престижных отечественных и зарубежных литературных премий и, кроме того, ученик академика Д. С. Лихачева, доктор филологии Евгений Водолазкин сегодня в гостях у читателей НКК. Поздравим себя с этим событием.
— Евгений Германович, вряд ли найдешь интервью с вами, где был бы обойден вниманием роман «Лавр». Вы анализировали причины особого успеха именно этой книги? И почему самым актуальным для современного читателя оказалось погружение в жизнь и душу средневекового русского человека?
— Тому две причины. Мне кажется, в какой-то момент читатель наелся до отвала триллеров, любовных романов, детективов и всего того, что ему предоставляла окололитературная индустрия. Писали такие вещи, полагая, что это интересно и хорошо продается. А читателю хотелось чего-то другого. У него уже давно зрели другие интересы, которые не соответствовали тому, что было в 90-е годы.
Вторая причина популярности «Лавра» в том, что это не исторический роман – я даже вынес это пояснение на обложку книги, причем не ради желания придумать название позабористее, а потому что это действительно так.
Я вроде бы неплохо знаю Средневековье, но там оно условное, потому что это книга не о тех далеких временах, а о нас. Всякую эпоху, в том числе и нашу, можно описывать с точки зрения того, что в ней есть, а можно – с позиции того, чего в ней нет.
У нас нет того, что было в Средние века, – настоящих чувств, уникальности встречи человека с человеком, вечной любви… Не той, которая длится три года, а именно вечной. О Средневековье очень хорошо сказал Бердяев: в те времена индивидуальность была выражена меньше, но личность – сильнее.
Тогда люди были не очень персональны. Например, не существовало личного стиля в литературе – только стиль жанра. Допустим, когда Нестор пишет Житие Феодосия Печерского, он выступает исключительно как автор жития и пишет в агиографическом стиле, а летопись – в стиле летописном.
С другой стороны, определенное, и причем добровольное, единомыслие Средневековья – энергия общей идеи, общих воззрений, основанных на религии, — все это позволяло Бердяеву сказать, что личность тогда была сильнее.
Лавр, по сути, именно такая личность. Мы, когда пишем, в той или иной степени ищем героя своего времени – причем героя не в смысле типичности, распространенности, а желательности того, чего нам самим не хватает. Как раз это и есть у Лавра – цельность, сосредоточенность на главном, причем не на земных вещах – он же все время находится в диалоге со своей погибшей возлюбленной, он верен ей…
Это вечное измерение, а нам не хватает вечностного начала. Мы закрепились в своем времени, упиваемся успехом – а такого в Средневековье не было. В XV веке основное значение слова «успех» — польза. Когда, например, давали деньги на храм, то говорили «на успех людям». Только потом дополнительное значение этого слова – личное достижение, удача, success – обогнало то, первоначальное.
Мне кажется, Лавр отчасти представлял те ценности, которые были очень нужны, потому что мало распространены. Собственно говоря, таков диагноз современности, поставленный при помощи того, чего в ней нет. Потому роман оказался востребованным.
— Сейчас работает хоть один из тех «механизмов», которые в Средние века двигали как отдельным человеком, так и огромными массами, – вспомнить хотя бы ранние крестовые походы?
— Пожалуй, нет. Сейчас мир устроен совершенно иначе.
В те времена в центре мира отдельного человека стоял Бог, в центре мира социального – монастырь. Это был религиозный центр – а вера значила очень много – и культурный, поскольку вся культура, все рукописи делались и хранились именно там, за исключением немногочисленных и не слишком значимых княжеских скрипториев. Кроме того, монастырь был университетом, поскольку университетов в нашем понимании тогда еще не существовало.
Сейчас мы живем в секулярном, светском обществе. В центре внутреннего мира человека, за исключением очень немногих, стоит вовсе не Бог. И даже не человек.
— А что тогда? Или кто?
— Иногда мне кажется, что это – иллюзии, потому что большой любви к человеку я не вижу. Средневековье в определенном смысле было гуманнее современности. Новое время пришло с девизом «Человек – мера всех вещей», но Средневековье могло бы сказать то же самое, только с одной оговоркой: если понимать, что эта мера дана Богом.
— Недавние события создают впечатление, что идеи, которые играли исключительную роль в прошлом столетии, возвращаются на арену, заставляют людей совершать, мягко говоря, странные поступки. Например, преклонять колена и даже целовать обувь у представителей другой, якобы угнетенной расы, сносить памятники, безбожно переписывать историю…
На ваш взгляд, что это – следствие идей, иллюзий или управляемый кем-то процесс?
— Управлять можно небольшой группой, или сектой, которую ты создал. Для того, чтобы править страной, народом, тем более миром, нужны глубинные процессы. Можно их оседлать, но управлять в буквальном смысле – нельзя. В крайнем случае делать вид, что массы движутся по твоей воле, но это все равно что говорить – ветер дует, потому что деревья качаются.
Существуют определенные, очень сложные законы истории. Именно они, эти законы, ищут себе исполнителей. Если правитель законам подходит – он удерживается, если нет – слетает. Я убежден, что нынешнее причинно-следственное понимание истории на самом деле историю не объясняет.
Кстати, средневековые историки не описывали историю по такому принципу.
Дмитрий Сергеевич Лихачев замечательно сказал, что летописец не указывает на прагматическую связь между событиями не потому, что он ее не видит, а потому, что он – визионер высших связей.
Поэтому события чаще всего помещались в хронологическом порядке без особых объяснений причин и следствий – летописец искал другие связи, метафизические. Существуют определенные ритмы, или, если хотите, рифмы истории. У нас очень плохо их изучают.
Образно говоря, исследуют морские волны, не обращая внимания на приливы и отливы, – а ведь без них ничего не объяснить. У нас забывают о более крупных исторических циклах, которые все определяют.
Революции происходят не только потому, что плохо живется. Бывает, что живется ужасно, но никаких бунтов нет. А иногда жизнь вроде бы не такая уж плохая, но внутри общества так закипает, что все взрывается.
Значимые события определяют состояние народа, каждой отдельной личности и нравственное состояние общества. Почему это состояние становится тем или иным – отдельный вопрос, но, повторю, оно вовсе не зависит от материального положения. Изречение Маркса о том, что бытие определяет сознание, на самом деле глупость. Скорее сознание определяет бытие, но даже такая формулировка не отражает всей сложности исторических процессов.
— Виктор Астафьев рассказывал, как однажды в санатории к нему подошел один из отдыхающих и без предисловий спросил, в чем смысл жизни. Видимо, был уверен, что такие вопросы как раз по писательскому профилю. Вам их задают?
— Нечасто. Но я сам начинаю отвечать на этот вопрос, когда спрашивают: «Зачем вы пишете?» А пишу я затем, чтобы понять смысл жизни. Для этого я беру такие категории, как время, история, соотношение между временем и вечностью.
Видите, смысл жизни только кажется отвлеченной проблемой или слишком широким вопросом, который недопустим. Это не так. Человек должен ставить себе такой вопрос. Однажды я чуть с катушек не слетел именно из-за него, когда лет в 14–15 открыл для себя смерть.
— Было какое-то событие?
— В том-то и дело, что никакого события не было. Естественно, и до этого я знал, что люди умирают, но смерть в моем сознании не соотносилась напрямую со мной. Но вдруг, когда я понял, что человек умирает, то крепко задумался – а зачем он тогда вообще живет?
Такой вопрос рано или поздно возникает у всех или у большинства людей. Например, Лихачев задал его себе примерно в том же возрасте, что и я. Герой моего романа «Брисбен», когда был подростком, бросил музыкальную школу и в школу обычную ходить перестал, потому что не знал ответа на вопрос: если человек умирает, зачем все это нужно?
Этого героя я с себя писал. Но если человек не умирает, тогда все это нужно. Возможно, конкретные знания, опыт, детали жизни не уходят с человеком в другой мир. Толстой в «Исповеди» сказал, что, скорее, душа берет с собой общую идею добра и зла.
— С выходом первых книг вас чаще всего представляли как ученого, который занимается писательством. Может быть, в последние годы эта позиция поменялась, и теперь вы писатель, который занимается наукой?
— Скорее всего, именно так. До недавнего времени мне казалось, что смогу служить двум богам, но это оказалось очень сложным. Я до сих пор работаю как ученый, мне это нравится, но теперь я могу сказать, что литература для меня важнее всего.
— Наверняка у многих есть желание заглянуть в писательскую мастерскую. Попросту говоря, интересно знать, как вы пишете. Легко, быстро или, как Флобер, по три предложения за сутки…
— Например, какие-нибудь газетные эссе, которые, если хотите, не требуют участия души — в серьезном понимании этого слова — могу писать быстро.
Но когда пишу литературную вещь, отдаю тексту большое количество энергии, текст становится энергетичным. По крайней мере, этого я и хочу. Поэтому раньше писал одну-две страницы в день, в последнее время — немного больше…
Но когда устаю и энергия перестает идти – прекращаю писать. Занимаюсь чем-то другим.
— У вас есть заброшенные тексты?
— Есть наметки, идеи, но полностью заброшенных замыслов нет. В среднем на книгу у меня уходит три, три с половиной года, но вот последний роман я написал быстрее, чем обычно. Возможно, так получилось из-за пандемии, которая освободила меня от всех необязательных вещей, от поездок, презентаций и прочего.
Я понял, насколько непродуктивно тратил время – на всякую ерунду… А с другой стороны, так быстро получилось, потому что впервые попробовал диктовать жене. Она в курсе всех моих литературных и научных дел, мой идеальный читатель, редактор, мое альтер эго, человек, знающий меня досконально, вплоть до того, что я скажу в следующий момент.
Благодаря ей я стал писать по две-три страницы в день. Не хочу сказать, что это идеальный способ письма, – здесь нужно иметь определенный опыт, даже профессионализм. Я примерно знаю, в какую фразу нужно облечь ту или иную мысль. Но когда рядом с тобой собеседник и критик, то текст мы производим в диалоге. Она может сказать, что та или иная фраза построена криво, вот тут ты начинаешь вещать, а это раздражает…
Посмотрю – да, так и есть. Еще один важный момент: когда ты один сидишь, мысли могут куда-то улететь, рассеяться, а присутствие соработника дисциплинирует и сосредотачивает.
Фото Ильи Толстого
