14 сентября 1812 года русская армия ушла из Москвы, оставив ее неприятелю. Событие, надобность и смысл которого абсолютно понятен потомкам, да и современникам, некоторое время спустя, совершенно иначе воспринималось теми, кто пережил его «здесь и сейчас».
Оставлению древней столицы, как известно, предшествовало два ключевых события – Бородинская битва и военный совет в деревне Фили, каковая теперь станция метро на линии светло-синего цвета. После заседания высших генералов в доме крестьянина Андрея Севостьяновича Фролова Кутузов вызвал к себе генерал-интенданта Ланского и приказал ему обеспечить провиантом отступающие по Рязанскому тракту войска. Ланской, сорокапятилетний мужчина, выйдя от главнокомандующего, заперся у себя в каморке и проревел всю ночь, о чем Кутузову впоследствии доложили… Приказ интендант, разумеется, выполнил, армия по дороге в Рязань не голодала. А сколько русских людей, высокого звания и не очень, рыдало в ту ночь по каморкам – того мы не знаем. Много, наверное, очень много…
Бородино и после…
Смысл Бородина сегодня не оспаривается. По военным правилам того времени, когда десятки тысяч красиво одетых и идеально выстроенных войск после завтрака принимались убивать друг друга, победителем считался тот, за кем осталось поле сражения. Поле вроде как осталось за французами, но не потому, что русских разбили и прогнали, а потому что русские сами решили уйти. Во Франции до сих пор считают, от историков до простонародья, что Наполеон победил в Бородинской битве, не понимая очевидности – под Москвой впервые пошатнулась репутация Бонапарта как абсолютного военного гения (каковым он, кстати, является), которого – никто никогда нигде – не побеждал. Оказалось, что его можно бить.
Примерно та же история повторится без малого полтора века спустя в тех же местах и почти в то же время – осенью 1941-го – с той лишь разницей, что из победы сделают неправильные выводы и война затянется на три с половиной года, бесконечно долгие и кровавые.
Что видела Малаша
«В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренно называла Малаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой…»
У Толстого совет в Филях изображен по большому счету с точки зрения ребенка, и понятно почему – с момента события прошло почти полвека, слишком много было сказано и написано по данному поводу, и потому – писатели меня поймут – автору потребовалось искать оригинальный ход.
Между тем совещание высших военных начальников стало триумфом человека, старого, потасканного множеством приключений, в том числе и невоенного свойства, решившегося взять всю ответственность – гигантскую во всех планах и измерениях – на себя. Поведение принципиально не свойственное чинам штатским и военным до сего дня и, видимо, везде.
В собрании участвовали десять, включая Кутузова, генералов. Накануне совета Барклай объехал новую позицию армии под Москвой и нашел ее крайне невыгодной. То же самое подтвердили Ермолов и Толь. Бенигсен, который позицию выбирал, естественно, был не согласен с проверяющими. Более того, и сами проверяющие не все были на стороне главнокомандующего. За оставление Москвы были, помимо Барклая и Кутузова, только Остерман-Толстой, Раевский и Толь. Прочие требовали нового сражения. Кутузов в конце концов пресек эти игры в демократию и «властию, данной государем моим», приказал отступать. Кутузов был с меньшинством. А известные слова тогдашнего главкома «С потерею Москвы не потеряна Россия, но когда потеряна армия, тогда потеряны и Москва, и Россия» в действительности впервые были сказаны Барклаем-де-Толли, иностранцем, которому Россия бесконечно многим обязана, и звучали они так: «Сохранив Москву, Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды Отечества, и война… может продолжаться с удобством: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска».
Кстати, протокола того судьбоносного собрания не велось – мужчины просто собрались поговорить, – и цитаты приводятся по памяти очевидцев.
Безбожие солдатчины
После опыта ХХ века, когда людей научились перерабатывать на сырье для промышленности и сельского хозяйства, та война выглядит неким верхом галантности. Командовавший арьергардом генерал Милорадович – тот самый, которого 22 года спустя убьет на Сенатской площади декабрист Каховский – послал к командиру французского передового отряда Мюрату штабс-ротмистра Акинфова с письмом, что вверяет оставшихся в столице раненых русских милосердию французов, а на словах велел передать, что как баранов перережет всех из вражеского авангарда, кто осмелится препятствовать организованному отступлению русских войск. И Мюрат, несмотря на всю свою победоносность, понял, что это не шутки…
В Москве, как, впрочем, и в других русских городах, Наполеоново войско совершило роковую ошибку. Нет, не потому что спалило и разграбило все, что могло. Оно святотатствовало.
К примеру, разорение Успенского собора Кремля описывает Александр Христофорович Бенкендорф: «Я был охвачен ужасом, найдя теперь поставленным вверх дном безбожием разнузданной солдатчины этот почитаемый храм, который пощадило даже пламя, и убедился, что состояние, в котором он находился, необходимо было скрыть от взоров народа. Мощи святых были изуродованы, их гробницы наполнены нечистотами; украшения с гробниц сорваны. Образа, украшавшие церковь, были перепачканы и расколоты».
Так вела себя в «дикой» России «просвещенная» Европа.
В общем-то, она и сейчас так же готова себя вести – с той лишь разницей, что руки коротки.
Есть давняя военная истина: проиграв сражение, выигрывают войну, и наоборот. В итоге есть решающее понятие, которое определяет итог – за тобой правда или нет ее. Когда за тобой – дело решенное, ни на что не смотря.
