Перефразируя ставшее банальностью евтушенковское изречение, писатель в России больше, чем писатель. Причем это самое «больше» подчас перевешивает собственно литературу. Особенно если автор жив и является медийной персоной первого порядка.
Десятки миллионов потребителей прессы сразу скажут, что литератор Прилепин за Крым и Донбасс, а литератор Шишкин – против. Когда же речь зайдет о том, какие книги написали тот и другой, количество внятных ответов мгновенно упадет на порядок, а в случае с Шишкиным – на множество порядков. Но особого парадокса здесь нет, поскольку в массовом сознании литература остается делом почтенным, несмотря на то что уже давно утратила свое всеобъемлющее значение, уступив место более простым и менее трудоемким регуляторам мысли вроде телевидения и соцсетей, и вообще превратилась из твердо оплачиваемого ремесла в занятие выборочно вознаграждаемое.
Попросту публика ждет от писателя поддержки своих нынешних чаяний, объяснения и утешения страхов, утоления злости, и неважно, что чаяния, страхи и злость могут быть очень разными. Магия писательства еще жива, и если писатель, как Прилепин или Шишкин, увенчан всевозможными лаврами, усиливающими действие этой магии, его будут слушать. Обязательно и по любому поводу, начиная от кормления канареек и заканчивая судьбами России и мира. (Последнее – более предпочтительно.) А книги будут делать свою работу, особую, часто не имеющую отношения к степени и характеру публичности их автора, работу почти незаметную, но, хочется думать, не менее важную.
Имперская проза
Литературная значимость и общественный вес Виктора Астафьева – величины огромные. Трудно сказать, какая из них перетягивала, когда последний русский классик был жив.
Литература Виктора Астафьева – одно из самых ярких, жизнеутверждающих и, несмотря на обилие изображенных лишений и смертей, оптимистических явлений русской словесности. Книги его оставляют одно стойкое ощущение – неубиваемости русского человека. Именно такому человеку – невероятно выносливому, незлобивому, великодушному – под силу создать крупнейшую на земле страну, побеждать в самых страшных войнах, вершить судьбы мира. Астафьев никогда не писал панегириков – это преимущественно занятие бездарей. Он – создатель русской подлинно имперской литературы (в лучшем понимании слова «империя», как начала объединяющего, а не подавляющего и тем более уничтожающего), оживленной его невероятным мастерством, которое есть умение заставить читателя поверить в реальность написанного слова. Как в каждой строчке Киплинга дышит дух народа любознательного, подвижного, властолюбивого и агрессивного, так и астафьевская проза преисполнена русской всепобеждающей выносливостью. В этой прозе, сделанной большей частью из собственной жизни, есть центральный персонаж – сам автор, и не обязательно биографический «мальчик Витя» – бабушкин внук, детдомовец, юнга в артели сплавщиков, солдат, начинающий литератор и т. д., – а человек, видящий весь жизненный поток и очень по-русски описывающий это грохочущее, страшное зрелище.
Все написанное выше – о том Астафьеве, который останется неизменным, и весь вопрос лишь в том, насколько он будет востребован.
В одном из последних интервью на вопрос, что будут читать из написанного им лет через пятьдесят, он отвечает в привычной своей манере письма (не речи!), без деланной скромности, без страха и без самовозношения: «Едва ли из всей нашей литературы, быть может, кроме «Тихого Дона», что-то вообще может уйти в будущее. Едва ли… Могут произойти, конечно, вещи неожиданные. Ведь при жизни Гоголя написанное им очень слабо ценилось. А сейчас он открывается как величайший гений… Если говорить о моих книгах, то, может быть, в лучшем случае некоторые вещи просто немножко переживут меня. Возможно, после смерти возникнет какое-то возбуждение вокруг моего имени, так же, как это произошло с Шукшиным».
Вечность и злоба дня
Жизнь писателя и его творчество только в плоских мозгах всегда обязаны быть похожими. Хотя, конечно, похожесть встречается. Достоевский писал об очищающей силе страдания и сам почти всю жизнь страдал – эпилепсией, геморроем, игроманией, пережил приговор к расстрелу, каторгу, солдатчину, смерть первой жены, детей, до последних лет ходил по краю долговой ямы…
А вот Некрасов, основоположник жанра чернухи, певец народных мучений и голода, обличитель деспотизма, пламенный пропагандист смерти на виселице за идею, сам был богатым издателем, расчетливым и жестким (в том числе по отношению к только что упомянутому Ф. М.), членом клуба столичных гурманов; чтобы спасти бизнес, написал оду Муравьеву-вешателю. Был вхож в высшее общество – т. е. вел себя как приспособленец, или, по-нынешнему говоря, эффективный менеджер.
Достоевский почитается гением из гениев, да и у Некрасова никто не отнимает его высокого места в истории русской словесности – но дело не в этом. То, что они писали в расчете на вечность (а подлинная литература делается только с таким расчетом), не имело принципиальных расхождений с написанным и сказанным на потребу текущего дня. Достоевский в «Дневнике писателя» остается тем же автором «Идиота», «Преступления и наказания»…
Астафьев же превращался в собственную противоположность. Как писатель он приподнимал народ над землей, вразумлял и вдохновлял его, как публицист и оратор – добивал, причем в пору самого скверного национального самочувствия.
«Мне страшно сказать, но мы недоразвитый народ <…> Мы отсталый по своей медленнодумающей, медленноходящей сути народ, у нас медленно течет кровь, только уж когда взвинтят: революцией, хулиганством, смертью, угрозами, тогда из нас получается псих <…> Этот век смолол нас как нацию». «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения…»
«Тут и суровый российский климат виноват, и среда обитания, но прежде всего российская безответственность, слепая страсть к насилию, лень, бесшабашность, азарт власти, пересекающий границы злобы, и многое, многое, что заложено в смутном, часто диком и безжалостном русском характере»…
Это лишь ничтожная часть практически однотипных цитат из выступлений писателя, сказанных и написанных начиная от перестройки и до смерти в 2002 году. Астафьев во многом предвосхитил реплики русофобов 90-х, а по энергии слова на голову превосходил презираемых ныне альбац-шендеровичей.
Только в самом конце жизни Астафьев скажет, что есть одна надежда – на Бога, который, может, сжалится над нами…
Заступиться за своих
Наверное, никто так виртуозно и яростно не крыл советскую власть, как это делал Виктор Петрович – самый титулованный советский писатель, Герой Социалистического Труда, кавалер ордена Ленина, трех орденов Трудового Красного Знамени, ордена Дружбы народов, ордена Дружбы, дважды лауреат Государственной премии СССР, лауреат Государственной премии РСФСР имени М. Горького. (В послесоветские времена к списку его наград добавились две Госпремии РФ, премия «Триумф» и Пушкинская премия фонда Альфреда Тепфера.) В этом отмечали парадокс, им же Астафьеву пеняли его идейные недруги. Теперь же выход из парадокса видится только один, хоть и туманный: поскольку Астафьев, как уже сказано, панегириков никогда не писал и вообще вел себя как нонконформист (отказался, например, от нескольких теплых должностей в Москве, не подписал письмо против Солженицына), то выходит, что советская власть была, мягко говоря, не совсем такой, какой нам ее преподносят.
Сейчас наверняка только немногие помнят, как Астафьев заступался за русских, когда, казалось, никакой нужды в этом не было. В 1986 году «Наш современник» опубликовал его очерк «Ловля пескарей в Грузии», вызвавший грандиозный скандал на Восьмом съезде советских писателей. Причиной стали несколько картин, показывающих «жадного и необразованного» грузинского торговца, «обдирающего доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами», странный город Кутаиси, где подарить на свадьбу миллион рублей (советских!) считалось вовсе не фантастическим явлением, а также высокомерие некоторых представителей этой замечательной нации к приезжим. Хотя автор восхищался красотами Грузии и хорошие грузины в очерке значительно перевешивали плохих, но получился взрыв – Астафьева обвинили чуть ли не в покушении на целостность СССР, а по-простому грозились «зарэзать».
Теперь, после войны 08.08.2008, разрыва дипотношений, многолетнего, навязчивого желания родины Сталина протиснуться в НАТО, повод для скандала кажется какой-то странной, непонятной мелочью. Но на самом деле «мелочь» показывала истинное – низкое, почти постыдное – место государствообразующего народа в «братской семье народов», о чем никто, кроме Астафьева, даже заикнуться не смел. События после развала империи подтвердили его правоту.
Наша ошибка
В одном из последних интервью Астафьев сказал: «По-моему, русский писатель – это писатель, живущий среди русских людей и знающий их не понаслышке, язык не по словарю, а ощущающий основу жизни локтями, боками и в какой-то мере осознающий, пропускающий через себя нашу действительность, что, между прочим, отнюдь не так легко, как кажется некоторым».
Определение это принципиально важно тем, что в нем нет даже намека на привычную нам «учительскую» миссию русской литературы. Может, в этом и есть объяснение вышеупомянутых несоответствий: мы видели в нем учителя, гуру – а он им не был. Он был мембраной, усиливавшей до рези в ушах и разносившей по миру то, чем мучился в те времена огромный народ, – обиду, раскаяние, самоненависть, тоску… Такое уже встречалось: «Мы не врачи, мы – боль».
Сам он, не стесняясь, признавался, что есть в его характере такая черта – безотказность, мягкотелость (шутил: «Если бы родился женщиной, пошел бы по рукам…»), и, наверное, «дух времени» здесь тоже сыграл свою роль. Когда рядышком пристраивался тысяча какой-то там по счету корреспондент и задавал любимый вопрос всех тогдашних корреспондентов: «Виктор Петрович, а теперь расскажите, пожалуйста, о том, как мы все загибаемся, вырождаемся, деградируем, как народу сломали хребет, ну вы знаете о чем…» – он и отвечал со всей безотказностью. Так же как из одной доброты и непостыдной жалости писал предисловия к посредственным книжкам, давал слабеньким рекомендации в Союз писателей…
И это тоже очень русская черта – действовать по какой-то особой, индивидуальной, а не универсальной логике, сугубо неделовой.
В национально-историческом масштабе это часто оборачивалось большими бедами. Но иногда становилось основой великих побед.
Одна из таких очевидных русских побед – литература Виктора Астафьева.
