Каждый называющий себя знатоком красноярской поэзии должен знать Ивана Клинового – в обратном случае это самозванец.
Охарактеризовать его творчество одной рекламной фразой вряд ли возможно – лучше почитать его книги, которые легкодоступны в Сети, поскольку автор сам их туда выставляет. Оговорюсь лишь: по сути своей его стихи не столь доступны, потому что это поэзия полновесная и не сиюминутная. Так считают многие, и не только у нас.
– Поделюсь личной болью. Как-то пришлось мне писать поздравления разным организациям по случаю профессиональных праздников. Ради вдохновения полез в Интернет, а там ни строчки в прозе – только стихи. Чудовищные, разумеется…
– Меня, кстати, тоже звали писать поздравительные адреса. То есть на должность приглашали, за деньги. Но я от таких вещей умру сразу, поэтому отказался.
– По-моему, зря. Были бы как штатный скальд в дружине варягов. Вы, Иван, упустили возможность стать в полном смысле профессиональным поэтом.
– Выходит, упустил.
– Но, насколько мне известно, стихи сейчас – ваше единственное занятие. Как такое удается в наше время?
– Крыша над головой у меня есть, а все остальное – выступления, гранты, премии, стипендии… После того как директором Дома искусств стала Татьяна Шнар, у красноярских литераторов появилась возможность хоть как-то заработать, вот я и зарабатываю.
– Мне довелось бывать на ваших выступлениях, и по всему видно, что у вас есть своя аудитория. Она большая? И вообще, насколько велика нынешняя потребность в поэзии?
– Потребность в стихах не очень большая. Но! Она всегда была такой, даже во времена Пушкина. Стихи интересовали узкий круг образованных людей, в основном столичных, или провинциальных мещан, которые хотели походить на интеллигентов. Простой народ особо к высокой поэзии не тянулся. Можно сказать, как поэт я работаю на удовлетворение эстетических потребностей населения.
– Некрасиво звучит. А как же вечная обязанность потрясать сердца поколений и вообще изменять мир?
– Желание-то есть, но возможности для изменения мира сейчас невелики. Вокруг полно людей, и совсем непоэтических, которые хотят того же самого. Не хочется пихаться локтями. Просто нужно качественно делать свою работу – и все. Писательский труд – это труд. Еще Астафьев говорил: писатель – в первую очередь крепкая задница.
– Недавно слышал, как два литературных мэтра одновременно сказали: в поэзии нет разделения на содержание и технику, в поэзии «как» и есть «что», поскольку стих есть непосредственное бытование языка.
– Да, знаком с такой теорией. Бродский, например, сказал в Нобелевской лекции: поэт есть инструмент языка, поэзия и вообще литература есть главная цель человечества как биологического вида. По-моему, слишком сильно сказано, но здравое зерно в этом есть. Поэзия вышла из заклинаний, шаманских песен, заговоров, она началась со звука, а звук – это форма. Но в то же время у заклинаний было содержание, то есть цель – утишить бурю, вызвать дождь, уговорить землю дать хорошие всходы…
– Остается позавидовать такой вере в могущество слова.
– Конечно, ведь «вначале было Слово» – тоже не просто так сказано. Так или иначе, эта вера в слово и произвела на свет литературу.
– А свое место в литературе вы как видите? Понимаю, что ответ на такой вопрос обычно появляется дня через два-три после похорон, но тем не менее…
– Стараюсь оценивать себя по гамбургскому счету. Пока вижу: чуть выше среднего я прыгнуть могу, до вершин пока далеко. Зато есть смысл прыгать и прыгать. Когда пишется, я начинаю ощущать себя человеком, скажем так, полезным. Хотя бы для самого себя. Не пишется – и ощущение полной своей бессмысленности. Но это же как у Пушкина: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен… и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».
– Не могу называть себя знатоком вашего творчества, но тем не менее есть устойчивое впечатление, что главный предмет вашего поэтического исследования – вы сами. Это так?
– Отчасти. Я бы сказал шире – человек. Но материал, конечно, беру из самого себя. Можно даже уточнить предмет исследования – человек в городе и сам город. Деревню петь я не могу, я ее не знаю, и красоты природы как-то мимо меня проходят – я полностью городской.
– Сразу вспоминается стих про наш «бесфабульный город», который поэту все же дорог – «мой яр, мой острог». А вообще, судя по многим стихам, в жизни горожанина есть какая-то обреченность. Это среда виновата?
– Нет, скорее все идет от меня. Наверное, потому, что я вообще работаю в минорном ключе. В жизни я человек спокойный, большие, яркие эмоции я испытываю редко и тем более редко их показываю. А в творчестве я скорее грустный человек. Мне вообще кажется, что в миноре куда больше обертонов, чем в мажоре.
– Все счастливые счастливы одинаково, несчастные – несчастны по-разному…
– Именно так, по этой причине в грустной тональности лучше получается работать. Поэт вообще может рассчитывать только на самого себя. Он – аккумулятор, который получает энергию от жизни, впечатления, ощущения, понемногу все это накапливает – а отдает своим творчеством и за один раз. Потом опять накапливает… Но так или иначе он не может рассчитывать на чужой опыт.
– Вы думали о том, что когда-нибудь «аккумулятор» истощится?
– Конечно, думал, но, по-моему, такую мысль надо принимать, а не ужасаться ее. Если истощится творческий ресурс, здесь вряд ли уже чем-то поможешь. Насильно что-то выдавливать смысла нет. Ненужных текстов в мире вагон и маленькая тележка. Возникают они по одной причине – отсутствию самоцензуры. С исчезновением внешней цензуры почему-то исчезла и внутренняя.
– Каков ваш круг чтения?
– Обычно читаю сразу несколько книг и, как правило, серьезную фантастику: Бредбери, например, Марину и Сергея Дьяченко. Но как на поэта это чтение на меня практически не влияет. Мои учителя – Мандельштам, Пастернак, Бродский, Анатолий Кобенков, наш современник, недавно, к сожалению, умерший, Роман Харисович Солнцев – хотя я считаю, его человеческое влияние на меня больше поэтического.
– Недавно отмечали юбилей Бродского, как водится, вспоминали известную ахматовскую фразу: «Какую биографию делают нашему Рыжему». Насколько вообще важна биография для поэта?
– Яркая биография очень важна авторам, которые всегда на публике. А есть авторы-затворники, для них нет такой острой необходимости. Хотя, если честно, конечно, жалею, что выдающихся событий в моей жизни не было – не воевал, не летал, не сидел… Хотелось это обстоятельство исправить, когда был студентом, чуть не записался добровольцем в Сербию. Немного жалею, что не получилось, хотя сейчас мой принцип: все, что происходит, – к лучшему.
– Вы аполитичны?
– Абсолютно.
– Как вы начали писать стихи?
– Лет в шесть я увидел по телевизору мальчонку, который браво читал стишки собственного изготовления, и мне жуть как захотелось так же. И я сочинил что-то на тему «Спички детям не игрушка». В пятом классе появилась первая публикация в газете «16–91», сейчас ее уже нет. Поспорил с одноклассником, кого первым опубликуют и по телевизору покажут, сам, в наглую, позвонил в редакцию: «Я молодой красноярский поэт, не желаете ли опубликовать мои стихи», – и они пожелали. Потом с тем же текстом позвонил в первую независимую телекомпанию, предложил снять обо мне сюжет. А поскольку телекомпания была молодая и снимала все подряд, то и здесь у меня получилось. Потом несколько лет рифмовал «розы-слезы», а в конце школы встретил Марину Олеговну Саввиных – она и стала моим первым мастером, учила меня основам версификации, техники стихосложения, выпустила мой первый сборник «Шапито». Много дали поэтические семинары.
– Цитирую.
«Но еще не чирикнут последний, венчающий твит,
Но еще наша речь в интернетах журчит, как живая…
И покуда вай-фай над Землей невозбранно разлит,
Сохрани мою память! Вдруг завтра не будет вай-фая».
Может компьютерный язык без пояснений войти в поэзию?
– А почему нет? Я использую то, что дает современный живой язык. Интернет сейчас такой же канал общения, как телефон, обычный разговор. Мне говорили, что эти слова сиюминутны, лет через десять они станут пустым звуком. Ну и пусть – тогда в моих стихах останется некий слепок моего времени. Нельзя полноценно понять творчество автора, не зная, в каком соку он варился, – это ведь не только ко мне относится. У раннего Пастернака, например, много слов, непонятных для нас, а в его время они были обычными словами.
– Вы, я знаю, хоть и поэт, но человек непьющий. А вот кофе – встречается во многих стихах, даже сборник есть «Латте-арт». Это наркотик или персонаж?
– В последнем сборнике – да, персонаж. Эта книга на две трети написана в моей любимой кофейне на улице Маркса. Мне там очень нравится атмосфера, как в старых вестернах, там меня все знают и без лишних вопросов приносят мою всегдашнюю паечку. Жаль, конечно, что сейчас курить приходится на улице. Кстати, когда антитабачный закон должен был вступить в действие, я попал в мировые ленты новостей. Корреспонденту «Рейтер» нужно было сделать картинку к новости о запрете курения, он меня попросил попозировать, а потом появилось фото с подписью: «Русский поэт Иван Клиновой курит свою последнюю сигарету…»
Иван Владимирович КЛИНОВОЙ
Родился в 1980 году в Красноярске. Дипломант «Илья-премии», лауреат Фонда им. В. П. Астафьева, лауреат премии им. И. Д. Рождественского.
Публиковался в журналах «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Сибирские Афины», «Новая юность», «Октябрь», «День и ночь» и др.
Автор книг стихов «Шапито», «Античность», «Осязание», «Латте-арт».
Член Союза российских писателей, член Русского ПЕН-центра.
