Народу от писателя остаются книги – и больше ничего. С книгами же после ухода их создателя время творит что-то напоминающее изготовление мечей оружейниками древней Японии.
Железную полосу, множество раз перекованную внахлест, мастер закапывал в землю лет на двадцать и нарочно в самом сыром месте, чтобы живая земная влага выела, превратила в ржу все ненужные примеси железа, оставив только то, что потом станет чистейшей, благородной сталью.
В книгах после такого испытания должно оставаться неуловимое, непередаваемое Нечто, которое иногда называют «существом жизни». И то, что в наследии писателя побуждает к жизни, заставляет жить, то и есть благородная, чистейшая сталь.
Живой классик
Не собираюсь «пророчествовать», как долго и какие именно книги Астафьева будут читать – мы и те, кто потом. Выпущенное еще в 1997 году в Красноярске его 15-томное полное собрание до сих пор не распродано, однако, думаю, это чистой воды маркетинговый просчет – издатели не предвидели, что народная любовь к ПСС осталась в книжно-дефицитных советских временах. Зато отдельные романы и сборники, в том числе очень дорогие книги, почти предметы роскоши, на полках не задерживались ни десять лет назад, ни до сих пор. «Проклятых и убитых» я взял в магазине из довольно объемистой стопки – через день стопка почти совсем растаяла. Купил бы отдельного «Веселого солдата», но никак поймать его не могу… Издательствам интересны прежде всего «центральные» астафьевские произведения – «Царь-рыба», «Последний поклон» и, конечно, военная проза. Более того, есть у меня впечатление, что для нынешней России, особенно «несибирской», Астафьев – скорее военный писатель, чем из тех, «которые про природу и человеческие отношения». Значит ли это, что та самая «чистая сталь», не знающая износа, осталась именно в его военной прозе?
Взрыв
Вышедший 20 лет назад роман «Прокляты и убиты» стал не то что бомбой, а ядерным взрывом, от которого волнами пошел спор – видимо, последний порожденный явлением литературы спор, охвативший, как говорили прежде, «всю мыслящую Россию». А немыслящую – особенно. Накал был настолько силен, что о художественных «параметрах» книги практически не говорили. Почему? Война и Победа – исторический стержень общества. И в те смутные времена, и сейчас. Спорщики увидели в «Проклятых и убитых» – книге по-настоящему многомерной, гигантской – только одну-единственную тему: «Чем победили? Героизмом или просто завалили трупами?»
О бездумных потерях в войне писали и раньше, но в романе Астафьева это было показано с откровенностью поистине шокирующей. Поэтому шок испытали прежде всего воспитанные на «генеральской» литературе (и кино), в которой воюют только героически, погибают исключительно красиво, командующие сплошь умницы, предатели – единичное явление, поражения вызваны «объективными обстоятельствами», коммунисты – всегда впереди, немцы, как правило, дураки… Этих людей «Прокляты и убиты» привели в ярость, они, прежде всего сами «генералы», кричали громче всех, называли Астафьева «предателем», засыпали угрожающими письмами.
Сам автор встал «на тропу войны», раздавал интервью, вспоминал такие подробности, делал такие обобщения, от которых волосы дыбом. Называл, например, лучшими полководцами Второй мировой войны Манштейна и Рокоссовского – потому что потери в их армиях были меньше, чем в других. Более того – покусился на маршала Победы, на Жукова, которого считал «людоедом».
«А между прочим, тот, кто «до Жукова доберется», и будет истинным русским писателем, а не «наследником», – писал он одному из своих многочисленных корреспондентов. – Ох, какой это выкормыш «отца и учителя»! Какой браконьер русского народа. Он, он и товарищ Сталин сожгли в огне войны русский народ и Россию. Вот с этого тяжелого обвинения надо начинать разговор о войне, тогда и будет правда, но нам до нее не дожить. Сил наших, ума нашего и мужества не хватит говорить о трагедии нашего народа, в том числе о войне, всю правду, а если не всю, то хотя бы главную часть ее.
Черчилль говорит в своей книге публицистики, что победители в войнах непременно оставались побежденными, и ни одна страна, ни один народ не терпел такого поражения в войне, как Россия и русский народ. Ее, России, попросту не стало. Страшно произносить, но страна-победительница исчезла, самоуничтожилась, и этому… помогли наши блистательные вожди, начиная со Сталина».
Стоит отметить, что концепция «завалили трупами» очень полюбилась расцветавшим в ту пору либералам. И пока одни слали озлобленные письма в озлобленные газеты, другие в солидных журналах сопоставляли цифры «человекозатрат» с той и с другой стороны, меня не покидало ощущение, что каждый из этих людей говорит не о том, – никто из них не читал романа, как и вообще его книг. Но самое поразительное, что почти все интервью Астафьева оставляли то же самое впечатление – казалось, он не помнил, о чем сам написал. Ну нету там, в романе, ни умненьких немцев, ни «Манштейна – лучшего полководца», ни «русского быдла», которое навалами гонят на убой тупые командиры и комиссары-гниды! Там другое, совсем другое… Почему сам автор не видит, что написал он по сути героический эпос, в котором главные герои побеждают всех – и немцев, и доморощенных врагов, и грязь войны – побеждают и воински, и нравственно? Почему он говорил о другом?
Просто настало время понять, что писатель был за письменным столом, а перед микрофонами – крутого нрава старик, к тому же усталый, с изболевшейся душой. Он ведь и сам однажды признался: «Сейчас на одной злости пишу…»
«Злость» эта почти исчезла – и не столько из-за недолговечности газетно-эфирного продукта.
Вот слова пермского литературоведа Владимира Зубкова: «Думаю, своей судьбой Астафьев выстрадал более, чем кто-либо, право, которое еще за два года до его рождения поэтически сжато сформулировал Владислав Ходасевич:
И вот, Россия, «громкая держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя».
Иерархия истории
Конечно, были в том споре те, кто понимал, о чем итоговый роман русского классика. Понимали его товарищи по ремеслу, и особенно те ветераны «из простых», которые наконец увидели те слова о войне, которые не могли видеть всю свою жизнь. Это они писали ему: «Спасибо тебе, фронтовой брат…»
В «Проклятых и убитых» – да и вообще во всей своей военной прозе – Астафьев показал «иерархию истории», которая всегда замыкается на простом человеке, – вещь вроде бы очевидная, но всегда мало прочувствованная.
«От самого Кремля, от гитлеровской военной конторы до грязного окопа, к самому малому чину, к исполнителю царской или маршальской воли тянется нить, по которой следует приказ идти человеку на смерть. А солдатик, пусть он и распоследняя тварь, тоже жить хочет, один он, на всем миру и ветру, и почему именно он – горемыка, в глаза не видавший ни царя, ни вождя, ни маршала, должен лишиться единственной своей ценности – жизни? И малая частица мира сего, зовущаяся солдатом, должна противостоять двум страшным силам, тем, что впереди, и тем, что сзади…»
Но, по-моему, та самая «сталь» даже не в этом. Неисчезающее внимание к его книгам заключается в том, что Виктор Астафьев – самый яркий пацифист во всей русской литературе. О ненависти к войне говорили многие, но он пошел неизмеримо дальше.
Его главное послание в том, что жизнь важнее ее смысла.
«Царь-рыба» и ранняя военная проза, зародившись предураганным облачком, разразились грохочущим ревом «Проклятых и убитых», которые мощью своей вдавливают в землю. По последнему счету, здесь нет ни «наших», ни «ихних», нет философии, исторической объективности, статистики, нравственных задач, а есть Поток, воссозданный в полном масштабе и в микроскопических подробностях. И все в этом Потоке – от рыбешки до людей, плохих и хороших, – сроднены тем, что «так хочется жить».
Жизнь – как биологическое существование – важнее ее смысла, уже потому, что первичнее. И отнимать жизнь под каким бы то ни было высоким предлогом – преступление. Человек, знавший «в лицо и по имени» неимоверное число живых существ – трав, насекомых, рыб, птиц, людей, чьи книги тропически насыщены жизнью, любовью к ней, – закономерно пришел к такому «аполитичному», «антигражданскому», «антиисторическому» итогу.
Эта и есть та самая «сталь».
