Большинство текстов, посвященных «особости» Сибири, не обходится без упоминания того, что этот край был избавлен от двух главных бед «материковой» России – крепостного права и голода – и что отсюда происходит особый сибирский характер: независимый, упорный, с обостренным чувством собственного достоинства.
Это своего рода альтернатива образу куда более распространенному, образу Сибири каторжной, юдоли скорби, неволи, дикости.
Цитата в начале
«У Вяземского, литератора и друга Пушкина, есть любопытные слова: «Хотите, чтобы умный человек, немец или француз, сморозил глупость, – заставьте его высказать суждение о России. Это предмет, который его опьяняет и сразу помрачает мыслительные способности». Тем более эти слова применимы к Сибири. И в Европу не надо ходить: Сибирь долго «опьяняла» и «помрачала» своего же брата соотечественника, который во взглядах на нее нес (и несет еще иной раз) такую ахинею и околесицу, что остается теперь пожалеть, что не нашлось никого, кто собрал бы их для забавы в одну книгу. Однако ахинея эта не всегда оставалась безобидной и выражалась порой в указах, которые следовало выполнять…» (Валентин Распутин, «Сибирь, Сибирь…»).
Однако в «Записках из мертвого дома» бывший каторжник Достоевский замечает, что это «вообще земля благословенная, надо только уметь ею пользоваться», и клевещут на Сибирь, по словам автора, «только люди легкомысленные» и – главное – «не умеющие разрешить загадку этой жизни».
Периферия истории
Остается добавить, что загадка эта в национальном масштабе не разрешена до сих пор. Все разгадки – от «каторжного края» до «сырьевого придатка» – однобоки и похожи на миф.
Да и сам «сибирский характер» после вавилонов индустриализации, комсомольских строек, падения деревни и роста городов, заполненных офисным планктоном с его нивелирующей «культурой потребления», тоже можно считать мифом. Хотя опросы социологов все же показывают, что «сибирский характер» существует, но если вникнуть в детали, то это обычное проявление местнического патриотизма. Примерно так же будет и у нижегородцев, и у ростовчан…
И, видимо, единственное не совсем «мифическое» утверждение, что Сибирь – вечная периферия российской истории. Если не считать единичные примеры отваги первопроходцев, Сибирь ничего не прибавила к нашему пониманию прошлого своей страны. Вроде бы это легко объяснить: история, как и все наши науки, изначально столичного (шире – европейского) происхождения. А главное, интеллектуальный ресурс в России всегда был куда более централизованным, чем власть и финансы.
С одной стороны, это давало более-менее цельную картину мира, но к ней прилагался целый список темных мест, которые не дают покоя до сих пор. Одно из наитемнейших – народ и власть, человек и государство. В елейно-патриотическом варианте они сливаются в вечном экстазе. В марксистском – пребывают в вечном антагонизме, но после победы правильной идеи – опять же сливаются. В либерально-прогрессистском исполнении власть вечно насилует, народ вечно безмолвствует, так было и будет.
Сам вопрос, чему может научить Сибирь, кажется нелепым в этом давнем высоколобом споре. Но именно сибирская история содержит уникальный пример его разрешения.
Сибирь, простите за пафос, дала невиданный на «материке» урок государственного поведения русского человека.
Государство – это мы
Прежде всего я имею в виду «красноярскую шатость», или восстание 1695–1700 годов, многократно описанное, но так и оставшееся уделом местной истории.
Опуская подробности, напомню сюжет. 16 мая 1695 года казаки собрались на круг, свергли главного в городе государева человека воеводу Алексея Башковского, конфисковали его имущество и прогнали. Башковский правил совсем недолго, около года, но зарекомендовал себя человеком до крайности жадным и беспринципным – вымогал взятки, не проявляя ни малейшего снисхождения к горожанам, только пережившим очередную войну и неурожай, присвоил себе казацкое жалованье за пять лет. Кроме того, тайком сбывал оружие и боеприпасы главному врагу красноярцев – киргизской «немирной орде», т. е. по сути был государственным изменником.
Вслед изгнанному воеводе в Москву пошла жалоба с описанием его провинностей и просьбой прислать нового начальника, поприличнее.
Однако центральная власть, будто в издевку, направила в Красноярск родного брата Башковского – Мирона. Этот пытался обвинить казаков в пагубном подражании Стеньке Разину, но ему возразили, что «Степан-де Тимофеевич пришел на князей, и на бояр, и на таких же воров, каков ты, Мирон», – и вытолкали взашей.
После Башковских прибыло еще два кандидата, которые пытались вести себя как предшественники, но были отправлены по тому же маршруту. Хуже всех пришлось последнему из присланных – Семену Дурново. Неудачно попытавшись усмирить «бунт», он заперся в малом остроге, и, поскольку терпение красноярцев кончилось, Семена и группу чиновников из его ближнего круга всерьез намеревались убить, но авторитетный среди казаков человек – енисейский письменный голова Степан Самойлович Лисовский – отговорил брать грех на душу. В итоге казаки ограничились тем, что отлупили кандидата, связанного посадили в лодку, набитую камнями, и пустили вниз по Енисею. Дурново чудом выжил и в городе больше не показывался.
Наконец, в 1700 году прибыл Петр Саввич Мусин-Пушкин, который репутацию имел хорошую, вел себя уважительно (Дурново, например, оскорбил казаков тем, что не провел, как полагалось, строевой смотр и не сказал гарнизону «слова доброго»), организовал расследование, в результате которого все зачинщики «шатости» были оправданы, а воеводы признаны виновными.
Теперь суть. Пять лет городок на Енисее фактически не подчинялся царской власти, последовательно отвергая ее ставленников, поскольку не желал, чтобы им управляли проходимцы. Но при этом за всю «шатость» не было ни убийств притеснителей, ни грабежей (имущество Башковского конфисковали в возмещение украденного жалованья); более того, город выполнял все государственные обязанности – собирал таможенные сборы, ясак и налоги регулярно отправлял в Москву, сам выбирал судей и чиновников, нес караульную службу, воевал.
В 1718 году история повторилась: город перестал повиноваться лихоимцу коменданту Зубову, требуя вернуть прежнего, хорошего – Козлова. Зачинщики были те же, что и у прежней «шатости», – Потылицыны, Мезенины, Чанчиковы, Суриковы, Тюменцев, Злобин… И снова было расследование, и коменданта отстранили, и зачинщикам ничего не сделали, правда, с тех пор за красноярцами в канцеляриях укрепилась репутация «бунтовщиков».
То есть получился эдакий «антиревизор» – явление невероятно редкостное в российской истории. К тому же историки до сих пор не могут сойтись в правильном именовании этого явления. Назвать его «бунтом» или «восстанием» можно лишь условно, поскольку, формально не повинуясь власти, сибиряки не только не шли против государства, но действовали по принципу «государство – это мы». Не покушаясь на сам принцип власти, исправляли ее, подгоняли под требования закона и собственные понятия о справедливости.
Другие образцы
Есть множество причин тому, что этот редкий пример отношений народа и власти не был взят в качестве образца для будущей «картины мира». Образцом стали другие, почти современные «красноярской шатости» события. За 20 лет до нее Степан Разин идет в грабительский набег на владения Персии, тогдашнего «стратегического партнера» Москвы, потом начинает войну против государства, штурмует города, грабит купцов, тысячами истребляет царских чиновников с ближними, сжигает архивы, бунтует инородцев, нацеливается на столицу, видит себя новым царем. О Степане слагают песни, пишут книги, снимают кино, ставят ему памятники…
Пока следствие разбиралось с причинами второй «красноярской шатости», за тысячи верст, на Дону, Кондратий Булавин, отстаивая казачьи привилегии, объединяется с калмыками и запорожцами для войны с Россией. После убийства Булавина один из его полковников – Игнат Некрасов уходит к неизменному врагу России – крымскому хану. Булавин становится очередной иконой «вольнолюбия», а казаков-некрасовцев до сих пор превозносят ценители «нетронутой старины».
Еще через полвека после последней «красноярской шатости» появится новый герой, «государь Петр Федорович», неполный список жертв которого смотрите в примечаниях к «Истории Пугачева». Ошибка в выборе образца порождает такие же списки, только куда более обширные.
И особенно нелепыми кажутся эти канонизированные «непокорства», когда знаешь, что почти тогда же в глубине империи был городок, где с властью умели спорить без убийств, грабежей, потери лица, и, самое главное, добивались своего.
Вечный вопрос
Отдаю себе отчет, что сравнение образцов некорректное, потому что условия, в которых выясняли отношения с властью красноярцы и Разины-Булавины-Пугачевы, несравнимы. Процесс разделения страны на рабов и господ, начатый Соборным уложением 1649 года и завершенный Екатериной Великой, превратившей половину населения России в движимое имущество, споткнулся где-то на Урале. Поэтому Сибирь выламывалась из российского исторического контекста. Ее не понимали, да и не видели надобности понимать.
В 40–50-х годах XIX века в научных и административных кругах развернулась дискуссия о том, нужна ли вообще России Сибирь. Преобладала позиция, что не нужна: только качает из метрополии соки, переманивает и развращает свободой людей и, наконец, может отделиться, как Северо-Американские Штаты от Англии. Позже, когда лавой хлынуло сибирское золото (а потом хлеб, мясо, масло), дискуссии приутихли. Даже начали Транссиб, ставший одним из величайших инженерных подвигов в истории человечества.
Но по большому счету желания понять Сибирь это не пробудило. Взор наших интеллектуалов был целиком обращен на просвещенную, либеральную Европу, и поскольку взор был подобострастный, ученический, то совет учиться у самих же себя воспринимался бредом, дикостью. Поэтому во всех наших легальных версиях истории (попросту того, что в школе преподавали) становление царской неволи исследовано и описано в тончайших подробностях, а сибирский прецедент «государство – это мы» даже не упомянут. Возможно, в прежние времена о нем мало знали, но теперь знают – и молчат.
У американцев была своя Сибирь – Дикий Запад, в честь которого они создали целый род искусства – вестерн, ставший одновременно историей, образом страны и отпечатком души народа. Самобытность Америки и сейчас держится на канонах вестерна, с его «хорошими парнями», «плохими шерифами», с его религией успеха и священным правом стрелять в любого посягающего на твое ранчо.
У нас не то что своего вестерна нет, но даже биографии создателей крупнейшей страны мира остаются уделом редких энтузиастов.
Лев Толстой, один из немногих видевших этот провал в русском историческом сознании, собирал материалы для сибирской эпопеи, но замысел остался невоплощенным.
Цитата в финале
«Так что же такое сегодня Сибирь? Речь не об огромных расстояниях и площадях, не о суровых природных условиях, суровость которых сильно преувеличена, не обо всем том, что прежде всего приходит на ум и стало первыми и расхожими представлениями об этом крае. Нужно заглянуть вглубь вопроса и понять место Сибири в очертаниях некоего единого отечественного здания, в одной из многочисленных пристроек которого, в самом большой, непропорционально вытянутой и малозаселенной, и разместилась эта величина» (Валентин Распутин. «Сибирь, Сибирь…»).
Печально, что такие вопросы остаются – через четыре с половиной столетия после Ермака и три с лишним века после «красноярской шатости».
