Чуть более 130 лет назад, 28 мая 1890 года, Антон Павлович Чехов совершил прогулку по Красноярску и переночевал в гостинице «Олень», находившейся примерно там, где сейчас скульптурная композиция «Адам и Ева». На другой день Антон Павлович позавтракал, сел в повозку и покатил дальше, на Сахалин.
Поскольку передвигался он не по воздуху, то проездом видел и другие населенные пункты, находящиеся в нынешних административных границах края, в частности, Козульку и Чернореченскую, где его транспортное средство опрокинулось в жидкую весеннюю грязь.
Однако Красноярск, как всем известно, Чехову понравился – и ландшафт, и архитектура, и граждане – настолько, что он написал домой:
«Я согласился бы жить в Красноярске. Не понимаю, почему здесь излюбленное место для ссылки».
Гонка памятников
А вершиной восторга стал Енисей, жизнь на котором, согласно канонической цитате, увековеченной, не считая бумаги, на всех материалах, из которых делают памятники и мемориальные доски, началась стоном, а закончится невиданной удалью, жизнью полной и умной – в отличие от Волги, где имел место тот же процесс, только в обратном порядке.
Цитату не привожу намеренно, поскольку она заезжена настолько, что стала чем-то вроде «мойте руки перед едой» – да, в общем-то, как и все прочие строки из тех нескольких абзацев текста, которые Чехов посвятил нашему городу.
Культ этих строк можно объяснить тем, что в России литература вообще является (во всяком случае, являлась) предметом культа – в том смысле, что писатели воспринимались как святые и пророки, а не просто изготовители занимательных текстов.
Но святость и пророческий дар проходят по другому ведомству, а литераторы – люди живые, ломкие, переменчивые, грешные; рождение и свойства каждого текста, даже его фрагмента, зависит от множества обстоятельств самых разных, включая насморк, похмелье и несварение.
В Томске, например, Антон Павлович провел целую неделю и отозвался о нем словами гадчайшими из тех, какие мог себе позволить:
«Свинья в ермолке и моветон… гроша медного не стоит… скучнейший город… и люди здесь прескучнейшие… город нетрезвый… грязь невылазная… на постоялом дворе горничная, подавая мне ложку, вытерла ее о зад…»
Единственный положительный отзыв тут же нейтрализован отрицательным:
«Обеды здесь отменные, в отличие от женщин, жестких на ощупь…»
Между тем Томск уже двенадцать лет был университетским городом – первым и единственным на всем востоке империи, к тому же крупнейшим и одним из старейших городов Сибири, некогда столицей всех пространств за Уралом.
В Красноярске ничего даже близко похожего на университет не имелось, и особой чистотой, судя по фотографиям тех лет, он не отличался, но почему-то именно он стал для проезжающего литератора «красивым и интеллигентным», так что жить бы здесь согласился.
Почему такой восторг после суток пребывания?
Приятнее всего, конечно, заявить, что так и есть на самом деле – русский писатель, тем более классик, по самой конструкции своей врать не может.
Но более вероятно, что за рождением заметок о Томске и Красноярске стоят обстоятельства неизвестные нам: там, быть может, и погоды скверные стояли, зуб заболел, и грубияны с алкоголиками как-то сразу на глаза попались и не исчезали; а тут – и болеть стало поменьше, и настроение – ввысь (несмотря на опрокидывание в грязь), и пейзажи поинтереснее, и воздух свежее, и «слава богу, въехал-таки я наконец в лето, где нет ни ветра, ни холодного дождя», и люди, как на подбор, оказались милейшие (город Чехову показывали два местных литератора), и ложку об зад никто не вытирал…
Надо отметить, что написанное Чеховым о двух сибирских городах – это только впечатления. Там он пребывал не как исследователь, а как транзитный пассажир, пишущий на скорую руку путевые заметки.
Да и слова «я согласился бы жить в Красноярске» – всего лишь метафора мимолетного впечатления: Чехов провинцию откровенно не любил, включая родной Таганрог, о чем сообщал в дневниках, письмах и устами своих персонажей – так что скорее бы застрелился, чем согласился…
Но для культа русской литературы это значения не имеет. Поэтому памятники Чехову есть и в Красноярске, и в Томске.
Только наш – пафосный монумент, символизирующий благодарность за комплимент. А томичи, по всему видно, крепко обиделись за «свинью и моветон», долгое время вообще жили без памятника, но культурная традиция взяла свое – бронзовое изваяние классика, исполненное в карикатурной стилистике, появилось в центре города на берегу Томи. Надпись на постаменте гласит:
Антон Павлович в Томске глазами пьяного мужика, лежащего в канаве и не читавшего «Каштанку».
Есть догадка, что этот «колосс родосский» ему бы понравился больше, чем наш.
Глубоко личное
Через год, в 1891-м, почти по тому же маршруту, что и Антон Павлович – только с востока империи на запад, – проследовал 24-летний цесаревич Николай. В путешествие он отправился по настоянию августейшего отца и с четкой целью: посмотреть мир, а главное получить насколько возможно целостное представление о стране, которой ему предстоит править.
Чехов предпринял вояж, чтобы преодолеть творческий кризис. Ему было тридцать лет, он – один из самых успешных российских литераторов, лауреат Пушкинской премии Академии наук, жюри которой охарактеризовало его рассказы как
«выдающееся явление в нашей современной беллетристической литературе», хоть и «не вполне удовлетворяющее требованиям высшей художественной критики».
Однако издатели и коллеги который год капают Антону Павловичу на мозги, что его блистательный талант растворится в мелких формах и смешном жанре. Наконец, сам Чехов начинает этим мучиться и делает попытки вырваться – уже написаны «Скучная история», великолепная «Степь», но этого мало, мало…
Он приступает к роману «в 1 500 строк» – ранее невиданный для него объем, – но предприятие терпит крах: коллеги, издатели и сам автор не догадывались, что физиологию творчества сломать почти невозможно. Волевое превращение прирожденного рассказчика в романиста – что-то сродни операции по перемене пола.
Короче говоря, Антон Павлович затосковал совсем и понял, что исцелит его только дорога дальняя и трудная. Были намерения поехать в Персию и в Среднюю Азию, но он выбирает третий вариант – Москва – Сибирь – Сахалин – Владивосток – Гонконг – Цейлон – Суэц – Одесса…
Путешествие помогло, Чехов исцелился: за оставшиеся 13 лет своей трагически короткой жизни он создал цикл классических произведений и, главное, свою драматургию, которая в наши дни по популярности уступает только Шекспиру.
Он больше не пытался писать романов, а вместо погибшего замысла «в 1 500 строк» появился «Остров Сахалин», смешение публицистики с социологией, который, помимо всего прочего, призван был окупить дорожные затраты.
О значении этой книги сказано, особенно в советское время, незаслуженно много и пафосно. Нам же, сибирякам, важно понять, что темы «Чехов и Сибирь» по большому счету не существует.
Чехова интересовали ссыльные и каторжные. В разных сибирских губерниях их доля от общего числа населения была неодинакова, но так или иначе – очень мала. Если же говорить о политических – ничтожна, около процента. Тем не менее в российской, затем советской мифологии именно они стали абсолютным большинством, и Антон Павлович к этому тоже руку приложил.
Собственно сибиряки писателя занимали даже меньше, чем ландшафты: маленький унылый очерк «Из Сибири» – по сути, единственный итог 82 дней и 10 тысяч верст пути по земле, которую абсолютное большинство жителей считало своей исконной родиной, а себя, как замечал Николай Ядринцев, более русскими, чем сами русские.
Ничего унижающего классика здесь нет: путешествуя, он решал личную проблему, и решил на благо всем нам. Сибирь же к великой русской культуре – и к Чехову как одному из ее столпов – присоединяли сами сибиряки. После того путешествия пройдет исторически немного времени, и Сибирь заговорит не голосом проезжих, а своим собственным – голосом Шукшина, Распутина, Астафьева…
