Сегодня утром гулял по Дивногорску и увидел на тротуаре детский рисунок цветными мелками – желто-голубой флажок, над которым написано «зло», а рядом триколор в сердечке…
Примерно то же самое рисовал и я в том же возрасте, и десятки миллионов таких, как я, – с той лишь разницей, что зло, при наличии подходящих карандашей, обозначалось черным паучьим крестом, добро – красной звездочкой…
Кто-то скажет, что детские умы раньше прочих подвергаются промывке, а идеальный вариант промывки, когда добро и зло как таковые связаны с какой-то конкретной страной и людьми. Да, так было всегда, и сейчас есть.
Мир, который нам противостоит, живет с недвусмысленной установкой: добро – это то, что делаем мы. Даже если бомбим и травим. Тот, кто против нас, – зло.
Можно сказать, что почти так же думали рисователи звездочек, танчиков, паучьих крестов, — кому придет в голову считать наших плохими, а фашистов хорошими? — но с одним принципиально важным отличием, которое отделяет нас от того мира заветной чертой.
Мы знали, каким именно должно быть добро, и каким не должно: добро – сильное, но милосердное, в том числе к поверженному врагу; добро накормит голодного, кем бы он ни был; добро не обидит слабого или безоружного; добро устремлено на сам источник зла и только к нему беспощадно, и щадит периферию зла, в надежде на ее исправление, или хотя бы неопасность в будущем…
Спустя десятилетия до меня в полной мере доходит глубинный смысл часто повторявшегося сюжетного поворота, читанного в книжках и виденного в бесчисленном множестве мультфильмов, утренников, детских спектаклей, – в финале главный положительный герой выволакивает за шкирку главного отрицательного, гадившего на протяжении всего действия, а теперь размазывающего по бороде сопли со слезами, скулящего «я больше так не буду»… И главный хороший спрашивает у зала: «Ну что, дети, поверим ему?», и кто-то в зале кричит «нет», но большинство орет «да, поверим». И даже «отпусти, ему больно».
Последующая жизнь убедила, что добро связано с издержками, иногда роковыми, потому что добро, по грешной житейской сути, иррационально.
Но этими мультфильмами, спектаклями, книжками во мне и миллионах таких, как я, закладывали в самое нутро, в матрицу – добро должно быть именно таким (см. выше), действовать именно так, а если действует не совсем так или совсем не так – это уже повод для мучительных сомнений и тягостных раздумий.
Когда начали в эти сомнения и раздумья затаскивать, рассказывая о грехах моей страны, которая еще вчера была обителью всечеловеческого добра, спасало только одно – той стране, при всей ее суровости (и прежде всего к своим) не могло даже в припадке отчаяния и крайнего гнева прийти в голову сознательно выморить голодом вражеский город, набитый вражескими бабами и детьми, вытравливать их горящими кислотами, сбросить на них одновременно столько бомб или такую бомбищу, что большая часть погибших не может быть учтена, поскольку при температуре более тысячи градусов тела обращаются в липкую пыль или вовсе испаряются…
Как в Дрездене, Хиросиме и множестве прочих городов – ведь другие, те, которые сейчас против нас, себе это позволяли. А мы не позволяли, потому что мы – не они. И еще потому что та матрица намного глубже и старше, чем мое детство.
Мы не считали себя добром, но знали, каким должно быть добро, и учили этому каждое следующее поколение. Поэтому с «цивилизацией», применяющей почти повсеместно «мариупольский сандвич» в хрущевках (5-й этаж – снайперы, 4-й – мирные, 3-й – гранатометчики, стрелки, 2-й – мирные, 1-й — танки) у нас не может быть никаких точек соприкосновения.
Не только из политических соображений, а потому что «сандвич» и все его породившее и ему сопутствующее – зло, у которого тоже есть свой объективный портрет, полностью противоположный портрету добра. Это то, чего учили сторониться, отвергать, как нечисть, множество поколений в России – при всех режимах и правителях; и даже случавшиеся массовые умопомрачения в периоды гражданских войн или «рыночных реформ» нашу национальную матрицу не стерли, потому что были бессильны против нее.
Так что дети все правильно нарисовали на тротуаре. Ожидаемо.
Собственно, по той же причине бороться с этим злом трудно. Потому что ему противостоят прямые – кровные и духовные – потомки тех, кто брал Вену, отказываясь от тотальной бомбежки, брал почти голыми руками, жертвовал собой, чтобы сохранить архитектуру и музеи; тех, кто ценой множества жизней спасал сокровища Дрезденской галереи; тех, кто кормил жен и детей врагов и оставил им памятник в Трептов-парке – большой русский солдат с маленькой немецкой девочкой на руках, – чтобы потомки врагов запомнили, кто он такой и чем он не похож, разительно не похож, на прочий «золотой миллиард» и его псов цепных…
Конечно, те, кто ратует за то, что с «псами» надо бы помягче – и сейчас и вообще, – такие же предатели, как беглые заграничные вещуны.
Добро хоть иррационально, но не слабоумно – исправить можно человека, да и то далеко не всякого, а зло в принципе неисправимо, сатана не покается, и не мечтайте…
Но добро тем и отличается, что ставит перед собой трудные, подчас трагически трудные задачи, – выполнение одной из таких задач мы сейчас и видим. Однако, оставаясь собой, добро не может иначе.
