Однажды на маленькой провинциальной станции к Льву Николаевичу Толстому подошел городовой и начал спрашивать о смысле жизни. Лев Николаевич ответил, что смысл появится, если вопрошающий откажется от того гадкого, позорного ремесла, которому он себя посвятил.
Ремесло это, по-нынешнему говоря, называется охраной общественного порядка.
Вроде бы ни у кого из вменяемых людей не вызывало и не вызывает сомнений, что порядок надо охранять, он, к несчастью, в этом нуждается, ибо не все умеют хорошо себя вести. Но великий писатель земли русской считал ремесло городового позорным, потому что ненавидел государство в любых его формах (за исключением обожаемой им Швейцарии, для граждан которой даже делал исключение по части непротивления злу насилием), а из всех жизненных статусов признавал достойной сострадания и всяческой поддержки только один – жертву казенного насилия.
При этом Льва Николаевича решительно не волновало, что стоит за спиной жертвы – драка в трактире или цареубийство. Наказание, тем более смертное, преступно, поскольку жертва-то – она прежде всего жертва порочного в своей основе общества и самого человека, не желающего становиться хорошим. Поэтому преступника лучше всего отпустить и дать пирогов на дорогу.
Жертв Лев Николаевич очень любил, всегда защищал. В 1866 году сам вызвался быть адвокатом рядового Шебунина, полкового писаря, по пьянке оскорбившего и ударившего офицера, за что по военным законам полагался расстрел. Писаря расстреляли, в том числе и по оплошности самого Толстого, забывшего в отправленном царю прошении о помиловании указать название полка, – пока шел письмообмен, военный губернатор утвердил приговор.
Потом, когда того царя, Александра II, которому он подавал прошение, убили народовольцы (тоже, разумеется, «жертвы»), Лев Николаевич сочинял письмо новому царю, в котором умолял не казнить убийц, показав, что человеческое выше царского, – но почему-то не отправил…
В дальнейшем, до самого последнего вздоха, был светочем в борьбе против смертной казни и произвола государства, под которым подразумевалась всякая попытка этого самого государства защитить себя и мирных граждан.
Возможен ли вообще покой в стране, где без риска для жизни можно убивать царей, и способна ли защищать эту страну армия, в которой пьяные писари лают и бьют морды офицерам, – такого рода вопросы перед великим учителем жизни в принципе не стояли.
Учение его было насколько безжизненно безумным, настолько и благоухающе привлекательным – мятущиеся умы империи роями стремились к нему, как мухи к сладкой липкой ленте, подвешенной к потолку.
Надо сказать, что перелицовывать преступников в жертв не он первый начал – в России уже шел сериал оправданий по самым, казалось бы, «мокрым» статьям, принимаемых овациями публики.
Достоевский с ужасом описывал это новейшее невероятное явление в «Дневнике писателя» – например, процесс над любовницей, изрезавшей бритвой лицо жены любовника и оправданной, ибо она «жертва испепеляющей страсти – любви»…
Грех не упомянуть и про Веру Засулич, стрелявшую в градоначальника Трепова, оправданную под неистовое «браво», в том числе аристократов и чиновников в золотых мундирах…
Толстой, находившийся в то время только на старте своего «духовного перерождения», записал в дневник, что сия «бессмыслица, дурь» нашла на людей недаром – «это похоже на предвозвестие революции».
И как в воду глядел – гений все же. Он, по-нынешнему говоря, уловил тренд и развил его до высочайших высот.
Советской властью Лев Толстой был канонизирован, но в первую очередь не как романист всемирного масштаба, а за исключительные заслуги в уничтожении ненавидимых им вещей – государства, Церкви, царей, которые, как он сам говорил, должны «прятаться по подвалам»…
До победы он не дожил, а если бы и дожил, вряд ли был бы доволен, поскольку государство не только не исчезло, но стало еще крепче, и столько, сколько царский режим казнил за годы (самый «кровавый» период с 1905 по 1912 г. – 5 600 смертных приговоров), будет казнить за месяц, а в иные времена – за день.
Толстовское учение нынче существует только в книжках, но один из его элементов вышел в мир и стал важнейшим звеном отточенной технологии развала государства – а именно превращение стража порядка в насильника, нарушителя порядка – в жертву, при постоянном агрессивном нагнетании у благонамеренного большинства вязкого чувства вины перед этой «жертвой»…
Без этого не обходилась ни одна «цветная революция», это же мы сейчас наблюдаем на самой родине данной технологии: тамошние городовые преклоняют колена в знак глубочайшего раскаяния за то, что кто-то из их братии переборщил при задержании активно сопротивлявшегося обдолбанного рецидивиста, который изначально плевать хотел и на закон, и на самих городовых.
Теперь этот рецидивист поднял страну, стал знаменем и светочем борьбы всего лучшего против всего худшего, и если стражи порядка становятся на коленки в знак признания невыносимой, к тому же исторической вины государства, то это они еще легко отделались. Наших городовых и прочих представителей закона в период революционного терроризма начала прошлого века попросту убивали под пафосные комменты либеральных газет.
Попытки организовать нечто похожее регулярно предпринимаются у нас и в наше время – взять хотя бы кампании в поддержку террориста Сенцова, ставшего жертвой собственного патриотизма и свободолюбия и трагически прищученного «насильниками» из спецслужб, или пусек – жертв церковно-государственного засилья…
В отличие от дела Веры Засулич, в котором государство повело себя как косорукое нечто, нынешнее ведет себя разумно, овнов от козлищ отделяет деликатно, однако пожизненной прививки от развала нет ни у кого. Как услышите красивую рыдающую песню «Нет в мире виноватых», так ожидайте запах жареного. Все-таки не чей попало, а наш национальный гений внедрил этот механизм в мировой демократический мозг.
Кстати, статус жертвы злого государства и темного общества привлекателен не только во время революций, но и в абсолютно тихое, травоядное время – в первую очередь, медийно и политически привлекателен.
Это я понял по тому, как две, пожалуй, самые успешные дамы нашего времени – М. Симоньян и Т. Канделаки – в разгар американского антирасистского буйства вдруг начали выступать с пронзительными воспоминаниями, как их в ранние годы обижали за национальность, цвет волос и нерусские фамилии. Обижали, разумеется, русские. Жизнь хоть и удалась, но кашу маслом не испортишь – образ жертвы столь же полезная в обиходе вещь, как и образ победительницы, селфмейдменши…
И напоследок: бывало, государства рушились от жестокости и произвола власти. А бывало, и не рушились. Мера легитимного насилия – вообще отдельная обширная тема, которую обсуждают в нормальной обстановке нормальные люди. Но если разорвется связка «преступление – наказание», все рухнет обязательно, к бабке не ходи…
