Когда до конца прошлого века оставалось 16 лет, меня занесло в Сибирь. И прямиком в настоящую сибирскую деревню – с пимами, сенками и зародами. Выходцу из южных мест, где говорят преимущественно на суржике, мне было интересно вникать в тонкости местной речи. У нас-то никаких зародов не было – только скирды, копны и стога. А здесь…
– Там в сенках ведро с дробленкой стоит, отнеси его в стайку, – говорила моя квартирная хозяйка.
И я по ходу дела выяснял, что стайка никакого отношения к птицам не имеет, это сарайчик для свиней, а сенки… веранда не веранда… ну, вы в курсе, что это. Дробленка – дробленая пшеница, похожая на то, что у нас называли комбикормом. Да знаю я, знаю, что это не одно и то же. Но с виду – комбикорм.
Немолодую семейную пару, которая сдавала мне комнату, тетю Зою и дядю Диму, ветры судьбы занесли в эту деревню случайно. Ее – из Красноярска, с Бугача, его – с берегов Днепра. То ли сидел мужик в Сибири, то ли на заработки приехал в молодости, да так здесь и остался. За несколько десятков лет стал настоящим сибиряком. Малороссийский акцент давно утратил, сало резал по-сибирски, маленькими ломтиками, чтобы сразу в рот положить, а не как на Украине – здоровенными пластами, от которых откусывать надо. И щи варил белые, без томата, в русской печи. Очень они мне нравились.
В минуты особого душевного подъема мы с ним хором пели «Рiдна мати моя» и пускали слезу о далекой родине.
Каждый день мой словарный запас пополнялся.
– На тебе, Серьга, чуни, надень на ноги, а то у тебя пимы больно здоровые, – говорил дядя Дима и протягивал мне самошитые чулки из толстого сукна. Потом он меня научил подшивать эти пимы.
– Бегат по деревне как заполошная и болтат чо попало, – говорила тетя Зоя про одну дурную соседку, которая сплетни по деревне разносила.
Очень нравилось мне это сибирское усекновение окончаний в глаголах второго лица единственного числа: стрелят, знат, работат.
Да и другие глаголы. Яркие, сочные: барагозить, вожкаться, шаро… ну, околачиваться без дела.
А какие частушки пела тетя Зоя, пригубив стаканчик-другой! Но воспроизвести их публично нет никакой возможности, очень уж там много всяких «сочных» частей речи.
Я тогда работал на стройке, и прораб, Петя-бурят, однажды говорит:
– Сходи на склад, пачку верхонок принеси.
– Чего?
– На руках у тебя что?
– Рукавицы.
Так их называли у нас на заводе, где я раньше работал.
– Сам ты рукавица. Верхонка – это одно, а рукавицы зимой носить будешь.
– Зимой – лучше шубенки, – уточнял местный розовощекий Вова.
– Да вы по-русски можете говорить?! – не выдерживал я.
– А мы по-какому говорим? – смеялись мужики.
– Ты гачи-то подверни, – советовал дядя Дима, когда мы с ним, разувшись, переходили ручей в лесу.
Я оглядывался по сторонам – где они, эти гачи? Куда их подворачивать?
Долго не мог привыкнуть, что ягоду, которую у нас всю жизнь называли клубникой, здесь зовут викторией. И много лет демонстративно спрашивал на рынке:
– Клубника ваша почем?
– Виктория! – назидательно поправляли меня. – Клубника в лесу растет.
До сих пор меня приводит в восторг это неподражаемое сибирское «кавооо» с понижением тона в конце. Заменяющее сразу несколько слов и выражений: «нет», «а как же», «черта с два», «да где там»…
Спрашиваешь человека:
– Денег-то тебе за работу заплатили?
– Кавооо… Эти заплатят. Хорошо хоть ноги унес.
Свои уроки сибирского я вспомнил на днях, увидев в интернете результаты исследований «Яндекса» о местных словах в разных регионах России. Прочитал с удовольствием, люблю такое. Узнал, что такое пупырловка и хабзайка, мантулить и брушить, хабазина и голбец.
Мало ли куда еще судьба занесет? За своего, может, сойду.
