Довелось однажды увидеть фрагменты мексиканского фильма, снятого по мотивам «Ревизора» в 60-х годах прошлого, разумеется, века.
Хлестаков и компаньон его Осип, два тощих, чумазых жулика в драных пончо, бегут от каких-то свирепо-усатых бандитов, у которых украли они саквояж с деньгами, – бегут не ногами, а на таком же, как они, расхристанном самолете, Осип за штурвалом…
Но на борту каким-то образом оказывается немножечко динамита, он взрывается в полете, и оба персонажа падают с неба, как раз в окрестностях того самого городка, где все и должно произойти.
Далее сюжет вроде как движется в соответствии с гоголевским оригиналом, разве что у Городничего, Земляники, Ляпкина-Тяпкина и прочих членов администрации пистолеты на боку, и эмоции, вызываемые чтением рокового письма, они выражают коллективной стрельбой в пространство.
Затем появляется парный субъект Бобчинский-Добчинский, один из которых, правда, женщина, и рассказывает об упавших с неба…
А вот финал – оригинален. Хлестаков остается еще в городе, когда Городничий и прочие узнают, что он не ревизор, и начинают за ним гоняться, чтобы, по-нашему говоря, замочить.
Когда же Хлестаков оказывается в руках преследователей, ему придумывают смерть лютую, но в то же время культмассовую, а именно убиение посредством корриды – безоружного лжеревизора вместе с Осипом выталкивают на арену, где в предвкушении веселухи разминается огромный бык. Пока недоброе животное преследует разоблаченных шулеров, Городничий узнает, что приехал ревизор настоящий…
Забодал ли бык мексиканского Ивана Александровича, мне неведомо, поскольку на этом эпизоде кино оборвалось.
Сто восемьдесят пять лет назад, в январе 1836 года, Гоголь впервые читал только что законченную пьесу на квартире Василия Жуковского.
Присутствовали Пушкин, Вяземский, Нестор Кукольник, барон Розен и кто-то еще. Пушкин, говорят, по полу от хохота катался, прочие рукоплескали, а вот барон с Кукольником сидели надутые, ибо сочли комедию «оскорбительным для искусства фарсом», о чем сообщает литератор И. И. Панаев.
Бывшие советские люди со школьной скамьи помнят слова Николая I, сказанные после премьеры: «Всем досталось, а мне больше всех», и вообще зритель – и прошлый, и нынешний, наш и не наш – видит в «Ревизоре» прежде всего социальный пафос: случайный самозванец невольно вскрывает всевозможные государственные язвы, выглядит это смешно, а в конце делается грустно оттого, что управляют территорией нехорошие люди.
Кстати, также вскоре после премьеры была попытка со стороны некоего оскорбленного верноподданного поставить спектакль-опровержение: настоящий ревизор приезжает, проверяет, находит все в отличнейшем состоянии, влюбляется в дочку Городничего и увозит ее в столицу…
В советской мифологии «Ревизор» вскрывал гнилость свергнутого царизма, однако пьеса одинаково хорошо смотрится при любых временах и строях, ибо вскрывать всегда есть что; человек и так грешен, а с полномочиями – грешен вдвойне.
Вот и упомянутый мексиканский фильм, а называется он «Инспектор», до широкого проката не дошел, поскольку, как уверяют, изобиловал сходствами с вполне конкретными управленцами.
Но даже являясь универсальным оппозиционным гимном, «Ревизор» вряд ли закрепился на вершине, если бы не содержал нечто большее, чем социальный пафос.
Есть мистическое толкование гоголевского сюжета, в котором финал – Страшный суд, ибо является там самый подлинный Ревизор – его не задобришь ни деньгами, ни борзыми щенками, ни рыбой лабардан.
Придется открывать все, как оно есть. Но вместо Него «вельможи земные» внимают говорливому, прыгучему ничтожеству, преисполненному фантазией, замешенной на наглости, и занесенному наверх не только волей нелепого случая, но и благодаря упомянутым талантам.
В минувшее воскресенье одно из таких ничтожеств встречали в столичном аэропорту – под неотрывным вниманием миллионов телеглаз, отсчитывая часы и минуты до приземления…
Гоголь, как известно, посвятил себя преимущественно описанию человеческого ничтожества, отчего сам страдал неимоверно и впоследствии уморил себя стыдом до смерти.
Но эта странная смерть происходила от свойственной даже гениям ограниченности – если бы Гоголь предвидел, насколько циклопические объемы и формы будет принимать ничтожество, какие триумфы оно будет справлять, как будут очарованы им страны и континенты, то наверняка передумал бы умирать.
