Вы знаете, как пахнет буджакская степь в жаркий июльский полдень? Она пахнет морем, солнцем и голубой полынью, от которой сама голубая. А после дождя? Когда воздух звенит от свежести и свободы, а ты бежишь по мокрой, но горячей земле, и не можешь всем этим надышаться.
От запахов степного ветра голова шла кругом. Или она кружилась тогда от счастья, которого ты ещё не понимал в силу малолетства? Но душа, видимо, уже чувствовала: вот оно, запоминай!
Когда запахи детства не дают уснуть – что это? Старость или ностальгия? Хотя они часто работают в паре.
В детстве на берегу Дуная пахло пароходами и соляркой, близкой холодной водой и дальними странами, просмолёнными канатами и тёплым железом старых дебаркадеров. С рыбзавода, что стоял неподалёку, тянуло дымом, от него слюнки текли – коптилась скумбрия.
Одно лето я там работал на каникулах, мне было 16. Солил жирную дунайскую селёдку, вкусней которой на свете нет, а я всякую пробовал. Помню запах специй и пряностей на складе – меня однажды отправили их туда разгружать. Чихал потом, кажется, дня три. С тех пор как начну толочь в ступке гвоздику или кориандр – снова мыслями там…
До сих пор люблю запах канифольного дыма, он на всю жизнь остался для меня запахом радио. Того самого радио, о котором, кажется, Александр Генис говорил, что самое ценное в нем – магия далекого человеческого голоса. Это было такой непостижимой тайной, когда ты, провозившись всё воскресенье с паяльником, горсткой радиодеталей, проводами и катушками, изготавливал «прыбор».
К нему подключался кусок провода в качестве антенны, батарейка…
И в старых армейских наушниках раздавался тёплый, близкий человеческий голос, который говорил только для тебя. На Всесоюзном радио Смоктуновский читал Пушкина. Никогда не забуду его вкрадчивый, льющийся как мёд, голос. Он уносил тебя в другой мир, в котором не было полыни и копчёной скумбрии, зато все ходили во фраках и говорили «мон шер».
Есть запахи-пароли, запахи-коды. Ими, как вехами, отмечена вся наша жизнь.
Бабушкин хлеб из русской печи. Свежайшая, только что из-под пресса, скрипучая, ещё незрелая овечья брынза. И нежные ранние огурцы из колхозной теплицы. Это было убойное сочетание запахов и вкусов. Деликатес! Сколько раз пытался повторить потом этот ансамбль в других городах и странах, любые деньги готов был заплатить. Но тех запахов не получалось. Потому что код детства нельзя набрать, словно цифры на дверце камеры хранения.
Не хранится оно, утекает быстро, как дунайская вода сквозь рыбацкие сети. Да и где ты сегодня возьмешь такой хлеб и брынзу? А такую бабушку?
Мама Марица, или, как мы звали её с братьями, Мамарица, любимая моя тётушка, работала дояркой, телятницей. Работала – это мягко сказано. Вкалывала всю жизнь до кровавых мозолей, по-другому не умела. Оттого и ушла рано. Брала меня пацаном на ферму, маленьких телят пожамкать, подержать им бидон с соской. И на всю жизнь запах коров, фермы, силоса и навоза для меня родной.
Это запах честного крестьянского труда. Я никогда не ворочу от него нос, и в газетных командировках ферма для меня – любимое место в деревне.
Никогда не забуду надёжный галантерейно-резиновый запах сельского промтоварного магазина, где всё было вперемешку. Книги и обувь, ситец в рулонах и вёдра, проявители для фотоплёнки и топоры с граблями… Вот уж где пахло неожиданными тайнами! Они открывались иногда на книжных стеллажах в дальнем тёмном углу.
Там можно было отыскать издания 40-х, 50-х годов. Нашёл однажды книгу «Очерки истории земледелия» под редакцией самого академика Лысенко. Раритет. На цветных рисунках были изображены «плоды будущего» – гибрид сливы с грушей. Или с кокосом, не помню.
А непередаваемый запах новых, долгожданных вещей! Кожа чехла новенького фотоаппарата ФЭД, который ты купил на свою первую зарплату, пахла по-ковбойски.
Первые заграничные джинсы (твои, настоящие, «Райфл»!) пахли спекулянтским словом «коттон», дефицитом, взрослой жизнью и большими надеждами.
Сегодня никого не удивишь запахом новых гаджетов, тряпок, барахла. Всего навалом. Мы пресыщены изобилием красок, образов, ароматов, кричащих упаковок. Запахов вещей уже не замечаем, а если замечаем, они не врезаются в память, не вызывают трепета.
Ну какой, скажите, современный подросток запомнит на всю жизнь, как пахли его первые джинсы? Покрутит пальцем у виска: зачем их нюхать?
Кажется, из-за ковида я половину обоняния потерял, и оно уже, наверное, не восстановится.
Но не всё потеряно, не всё. Нет-нет да и нахлынет что-нибудь оттуда, из палеолита. Встрепенёшься. Вспомнишь.
Когда весь день рыбачишь на глухой таёжной речушке, руки пахнут рыбой как в детстве – однажды я напал на лимане на косяк чехони и натаскал её за пять минут полведра.
Или вдруг осенью на берегу Енисея пахнёт откуда-то нездешним дымком. Как будто бабушка растопила уличную печку-кабыцу виноградной лозой, поставила на неё чан с водой и сейчас позовет мыться после долгого дня, который ты провел в поле, на лимане, в саду…
Ты сидишь на табуретке, опустив ноги в таз, уже засыпаешь, набегался. И весь этот счастливый день проносится у тебя перед глазами.
Запахи детства часто не дают уснуть. Это лучшая из моих бессонниц.
