О том, что во время войны еще ребенком попала в немецкий концентрационный лагерь, Антонина Павловна Гурина молчала долго. Даже муж ее не знал этих подробностей из жизни супруги. Истину женщина раскрыла совсем недавно, когда стало возможным говорить о прошлом без опаски. Тогда, в 1945-м, на границе с Советским Союзом дедушку Антонины пограничники предупредили: «О том, что провел войну в концлагере, – рта не раскрывай, иначе вновь окажешься за колючей проволокой».
На германизацию
Антонина Павловна до сих пор вздрагивает от резких звуков тормозящих машин – слишком уж они напоминают вой бомбежки. Боится немецких овчарок – дают о себе знать детские воспоминания из концлагеря. Когда началась Великая Отечественная война, Антонине было три года. Но эти события настолько остро врезались в ее память, что женщина и сегодня как будто наяву видит немецких солдат, огромные собачьи пасти, летящие бомбы и горы трупов советских солдат на подступах к родной деревне.
– Под Новгородом есть город Сальцы, там мы с папой и мамой жили до войны, – рассказывает Антонина Гурина. – Папа был директором большого комбината, да и мама работала. Рядом с нашим городом был большой аэродром, наверное, поэтому первые удары немцев пришлись на Сальцы.
Городок пострадал в первых же бомбежках. Отца Антонины Павловны сразу же призвали на фронт. Он – дипломированный инженер – строил переправы через реки. А мама с маленькой Тоней решила отправиться к деду в деревню Верхние Галковичи. До нее 400 км, а транспорта нет. Шли пешком, иногда ехали на попутных подводах. От бомбежек прятались в лесу. Антонина Павловна вспоминает: добирались около полутора месяцев, но до дедушки дошли. Однако деревню заняли немцы. Местных жителей угоняли в концлагеря, отсылали в Германию. Забрали и семью Антонины – дедушку, прабабушку, которой к тому времени было уже 80, маму и маленькую Тоню.
– Тогда выбирали по цвету волос – кого в какой лагерь отправить, – рассказывает Антонина Павловна. – Нас определили в особый лагерь, в который собирали всех светловолосых и голубоглазых. Мужчин в деревне не было, угоняли женщин, стариков и детей. Стариков на уничтожение, говорят, из них мыло делали, женщин в рабство, а детей на обновление нации.
До лагеря доехали только трое, прабабушка не выдержала, умерла в дороге. А Тоню с мамой и дедушкой привезли в Латвию. В городе Мадона Цесисского уезда располагался концлагерь для семей, шедших на германизацию. Заключенные знали: рядом страшный лагерь Саласпилс, в него попадешь – спасения нет.
– Наш лагерь стоял на границе с Германией. Нас от родителей не отняли, мы в этом лагере прожили больше двух лет. Содержалось здесь более 70 человек, много детей. Таких малышей, как я.
Спасибо, что жива
Заключенных поместили в один большой барак. Наскоро сколоченный. Антонина Павловна до сих пор помнит картину: когда морозной зимой сквозь щели пробивалось солнце, на досках красиво серебрился иней. Для маленькой девочки это было настоящим волшебством – кудрявые снежинки плясали от тепла человеческих тел, испарений. Спали на нарах. На них бросили большую кучу соломы, в нее зарывались заключенные, чтобы согреться. Держались семьями, иначе было не выжить. Мама и дедушка клали между собой Тоню и согревали ее теплом своих тел.
– Было холодно, в бараке не топили, – вспоминает Антонина Гурина. – Мы спали не раздеваясь – в валенках и телогрейках. Мне выдали одежду с чужого плеча. Она мне была очень велика. Я до сих пор помню, как мешали мне свисающие рукава – я не могла вытащить руку. Как ни подшивала и ни подкалывала мне одежду мама, она все равно свисала с меня до земли.
Кормили заключенных ужасно – на выживание. Кто выживет – тот достоин германизации, ведь нация должна быть здоровой, выносливой. Им давалась чашка баланды и кружка воды. С наступлением лета ребятишки бегали на поля и собирали смородину. Антонина до сих пор помнит тот яркий вкус редких ягод, которые удавалось найти. Они были душистыми и невероятно вкусными.
Ребятишки освобождались от работы, а их матери трудились на каменоломне. Каждое утро весь концентрационный лагерь собирался в путь – к месту работы женщин. На горке ставили большой шатер, в котором сидели ребятишки, а в глубокой яме копошились женщины – крошили камень, который отправляли в Германию. Антонина Павловна вспоминает: руки у ее матери от такого труда были в кровавых мозолях. Сгоняли в шахту и стариков. Но дедушка Антонины – до этого крепкий, здоровый мужчина – работать не мог. В первые же дни пребывания в лагере охранник автоматом сломал ему позвоночник: старик заступился за свою дочь, которую немцы хотели угнать от семьи. Женщину вызволил, но получил такую травму, что потом около года не мог встать с постели, а всю оставшуюся жизнь ходил с палочками.
Дети даже в этих нечеловеческих условиях оставались детьми. В поле находили косточки животных и играли ими, как куколками, плели игрушки из травы. Или спускались к озеру. Но далеко уходить было нельзя – немцы оттянут плеткой. Особенно часто доставалось непоседливым мальчишкам.
Однажды Тоня заболела и не захотела отпускать маму в каменоломню. Глядя в яму – туда, где копошился ее родной человек, девочка разразилась плачем. За ней заплакали остальные дети. Немец-охранник в гневе схватил ребенка за шиворот и бросил овчарке. Та сразу же вцепилась Тоне в поясницу и начала рвать плоть.
– Я даже не поняла, как это случилось, – рассказывает Антонина Павловна. – Но было больно и страшно. Тогда меня спасла женщина, которая на каменоломне сломала руку и находилась вместе с детьми. Она закрыла меня своим телом. Собака вцепилась в нее. Что с ней случилось, я не знаю. Но мама всю жизнь говорила: «Дай бог ей здоровья, если она жива, а если нет – царствие ей небесное!»
Тоня осталась с большой отметиной на теле, но жива.
Злой немец, добрый немец
– Тогда от собаки нас спас другой немец, я его считала добрым, – вспоминает Антонина Гурина. – Он пристрелил собаку, рвущую человека, а охранника, кинувшего меня псу, ударил прикладом. Этот немец часто подходил ко мне, видимо, я была похожа на его детей.
Мужчина показывал маленькой девочке фотографию, на которой было много детей, гладил по головке и повторял: «Майн киндер, майн киндер!» Угощал сахаром – давал Тоне большой неровный кусок. Иногда приносил полбуханочки хлеба, да не такого, каким кормили заключенных. Даст девочке понюхать, лизнуть хлебушек, а потом засунет ей за пазуху – съешь.
– Я не запомнила его лицо, – говорит женщина. – Помню только его высокие ботинки со шнуровкой и круглые штаны – галифе. А еще губную гармошку, на которой он играл мне.
Как пришли в Латвию советские войска, Антонина Павловна не запомнила. Память сохранила только настроение взрослых: скорее, скорее, едем домой, и приятный запах настоящей еды. Тогда солдаты привезли с собой банки тушенки. Открывали их всем, что было под руками. Один из заключенных только воткнул топор в крышку банки, как из нее стал разноситься аромат. Ребятишки подбегали и нюхали, нюхали этот забытый запах еды.
Домой
Попала в концлагерь Антонина в январе 1942 года, а вышла в июне 1944-го. Ей было почти шесть лет. Как ни уговаривали провокаторы семью девочки остаться в Латвии, уехать в Германию, мама с дедом выбрали родину – деревню Верхние Галковичи. Но когда приехали туда, оказалось, что ни одного дома не осталось – разбомбили. Копали землянки и жили в них.
– Деревня стоит на горе. И все подступы к ней были завалены трупами наших солдат в белых маскхалатах, – вспоминает Антонина Гурина. – Здесь шел бой за Псков. Пробираться среди тел было страшно. Они уже начали разлагаться. Никто их не убирал.
Собирали тела солдат и хоронили их вернувшиеся из концентрационных лагерей старики и дети. Земля была буквально напичкана минами, еще долго после войны слышались взрывы. Взрывались землепашцы и ребятишки. Однажды и Тоня нашла в поле красивую «игрушку» – желтенькую трубочку с торчащими усиками. Спас ее неизвестный солдат – вырвал из рук «куколку» и бросил в поле, где та взорвалась. Это было второе счастливое спасение девочки.
