В 1970–1973 годах три белорусских писателя – Алесь Адамович, Янка Брыль и Владимир Колесник – объехали 147 деревень, расположенных в 35 районах БССР, и записали более 300 интервью, на что понадобилось несколько десятков километров магнитофонной пленки.
«Вершинные» точки пережитого
Расшифрованные с этнографически точной передачей речи, эти записи впоследствии стали огромной документальной книгой «Я из огненной деревни», впервые опубликованной в 1977 году. Она рассказывает о белорусских «Хатынях», полностью уничтоженных вместе с жителями. Таких в республике было 628. Но авторы решили сузить поле, потому что, как писал Адамович, не везде удалось найти непосредственных свидетелей. «А записывали мы только тех людей, что на себе испытали страшную судьбу своих односельчан». То есть нужны были не наблюдатели, а «люди, вышедшие из огня, из-под земли».
В 1977–1981 годах Алесь Адамович и Даниил Гранин записали также несколько сотен интервью с ленинградцами, пережившими блокаду, – так получилась «Блокадная книга».
Сопоставляя ленинградский материал с белорусским, Адамович признался: «Работа, особенно когда она доходила до оформления, в чем-то даже сложнее, нежели та, которую мы проделали с Янкой Брылем и Владимиром Колесником. «Хатыни» – это один, самый страшный в жизни человека день, час. Ленинградская блокада – 900 дней», и поэтому надо напрячь все силы, всю интуицию, чтобы отыскать в человеке самые «вершинные» точки пережитого им.
Предисловие к изданию 1991 года начинается на первый взгляд пафосной фразой: «Про фашизм человечество знает, кажется, все. Пепел миллионов жертв его стучится в сердца людей». Сейчас, почти через три десятка лет после той публикации, эти слова уже не так очевидны. В количественном отношении знаний даже стало больше – открываются новые документы, свидетельства, имена. Но «качество», если, как Адамович, говорить о «человечестве», меняется, и, к несчастью, в неправую сторону. Не только пытаются уравнять захватчиков с защитниками, но и поставить под сомнение нашу победу, а жертв выставить не такими уж невинными. Поэтому время от времени необходимо напоминать, как все было на самом деле. Стоит повторить: война изначально жестока, но то, что творили люди над людьми в ту войну, было не стихийным выбросом дикости, а глубоко продуманным планом. На Нюрнбергском процессе среди бессчетного множества процитированных документов были и такие слова Гитлера: «Мы обязаны уничтожать население, это входит в нашу миссию охраны населения германского… Если у меня спросят, что я подразумеваю, говоря об уничтожении населения, я отвечу, что имею в виду уничтожение целых расовых единиц».
Смерть как избавление
Говоря о тех 628 «Хатынях» – из них, кстати, восстановились после войны немногим больше 180, – надо вписать их в другие цифры: всего на территории Белорусской ССР было уничтожено 9 200 деревень, из них 5 295 – частично или полностью с жителями. (Нисколько не умаляя трагедии Орадура, Лидице или Сонгми, надо все-таки помнить эти числа.) Достигнуты такие показатели были в ходе широчайших карательных операций против развернувшегося в республике партизанского движения, а также в свете запланированной «очистки» территории от ненужных «расовых единиц», то есть можно сказать, что весь этот ужас происходил почти одновременно и повсеместно. Когда читаешь одно за другим эти сотни интервью, невольно замечаешь повторяющийся, почти неизменный сюжет: человек, чудом спасшийся из подожженного врагами дома, бежит в соседнюю деревню – а она тоже горит, и третья уже горит, и четвертая, пятая… То есть, с точки зрения спасающегося человека, горят не деревни, горит весь мир. При такой степени всеохватывающего ужаса удивляет отношение к смерти – сначала в ней видят то, от чего надо убежать любой ценой, потом появляется некая рациональность, страшная сама по себе. «Женщина в Борках Кировских, поняв, что будут убивать, живьем жечь людей, сказала мальчику восьмилетнему: «Сынок, сынок мой, зачем ты в резину эту обулся? Твои ж ножки очень долго гореть будут. В резине».
Михась Верховодка из Нового Села: «А меня, как брали с того места, то там постилка была завязана: хлеба краюшка была. Я завязал за плечи. Дак он (двоюродный брат) мне сказал:
– Сынок, не бери, он тебе не нужен.
Я на месте это и бросил».
Выжил Михась, ему тогда было десять лет, потому что оказался в небольшом углублении в земляном полу сарая. Людей в сарае сначала расстреляли из пулемета, потом забросали гранатами – его вместе с матерью завалило телами.
Бывает, что приходит момент, когда смерть видится как избавление. Барбара Адамовна Слесарчук, во время войны молодая женщина, бежала с двумя маленькими детьми из горящей деревни Барбарка. Ползти не могла, вставала во весь рост, надеясь, что какая-нибудь пуля настигнет: «Где пуля в затылок или в плечи нам попадет, то легче нам, а то так трудно дожидать, чтоб нас убили…» Через несколько дней скитаний с детьми хотела прекратить мучения хотя бы младшего сына, который только начал ходить. Ночевали в лесу. «Я вот честно говорю вам. Выкопала такую ямочку, выкопала во. «Как на сырой земле человек полежит, – думаю, – то умрет». Повыдирала мох, повыдирала. Потому что малые… Вот уже заболеет, воспаление возьмет, уже его не будет на свете, хоть один руки мне освободит… И вот живет! Даже ни чуть-чуть не заболел! И вышла я опять с того болота. Пошли, говорю, дети, в Телеханы, нехай нас добивают». Не добили. Подросли ее дети, «пошли по государской работе»…
У каждого был свой спаситель
Тетя моего товарища до войны окончила Ленинградский институт киноинженеров, работала на «Ленфильме» в проявочном цехе. Всей блокады она не знала, поскольку была эвакуирована вместе с киностудией. Она рассказала, чем больше всего ее поразило возвращение в родной город.
– Голодные были так, что шатало. С вещами поднимались на пятый этаж ленфильмовского общежития. Открылась одна или две двери, и оттуда показывалась рука с кусочком хлеба. Не сам человек – а только рука. Мы спаслись, потому что кто-то кого-то спасал.
Почти те же слова скажет и один из героев «Блокадной книги»: «У каждого был свой спаситель».
Но блокада была девятисотдневным поединком со смертью, и авторы книги не стремились показать ее сплошной эпопеей человеческого благородства. Потому что бывало разное.
Вот две истории, произошедшие в одной квартире. «Женщина, которая в самые страшные дни декабря 1941 года лежала в морозном, темном, без воды, канализации, вымирающем доме и кормила своего ребенка буквально собственной кровью – материнского молока и никакой другой пищи не было, так она прорезала исхудавшую руку и давала сосать вместо груди…
Можно сказать: естественное поведение матери, женщины… Но крайний голод способен многое исказить в человеке. В том же доме и даже квартире поселилась другая женщина. У нее было двое детишек: мальчик постарше и девочка десятимесячная. Когда снизилась норма хлебная до 125 граммов и стала «смертельной»… вторая женщина «перехватила смерть», перехватила, чтобы отвести ее от старшего, от мальчика. «Получу карточку на троих, а кормить буду только его. И ты так сделай», – советовала она соседке.
Нам давали адрес той, несчастной. Не пошли мы… Побоялись. Постыдились подсматривающе слушать человека. Не нам, не пережившим такое, лезть в судьи».
Если не решаются на такое Адамович и Гранин, люди воевавшие, то нам тем более остается только молчать и слушать.
В ЦИФРАХ
14 млн человек из числа гражданского населения СССР погибли вследствие гуманитарной катастрофы, бомбежек, преступлений нацистов и коллаборационистов против человечности, угона мирных жителей на работы в Германию, повышенной смертности, голода, а также блокады Ленинграда.
С. Максудов. О фронтовых потерях Советской Армии в годы Второй мировой войны. «Свободная мысль», 1993, № 10, с. 118–119
