Мой дед 1910 года рождения рассказал мне историю об установлении советской власти в станице Константиновской, что неподалеку от Ростова-на-Дону.
Отец деда, мой прадед, владел фотографическим салоном в Таганроге, а в станицу всю семью перевез по случаю Гражданской войны, посчитав, что на землях Войска Донского будет поспокойнее, в чем ошибся. Мне довелось посидеть на старинном стуле с высокой, как в народных судах СССР, спинкой, у которой был выщерблен край. Поломку не только не устраняли – напротив, берегли, поскольку произвела ее пуля, выпущенная то ли в 20-м, а может, в 21-м году из неизвестно кому принадлежавшего ствола и залетевшая в окно дома в Константиновской. Семья, рассказывал дед, как раз обедала, а на стуле, у которого пуля отщипнула край, сидела его мать, моя прабабушка.
По прибытии в станицу предок, имевший некоторое состояние, позволил себе снять весь второй этаж монументального особняка местного винного фабриканта. Часть комнат служила жильем, а самая большая – фотоателье: несмотря на странное поведение истории, прадед был сосредоточен на кормящем ремесле и ни тогда, ни впоследствии на политику не отвлекался. Зато политика отвлеклась на него – не сказать, чтобы жестоко, скорее оригинально.
Когда война вплотную подошла к Константиновской, фабрикант благоразумно смылся, оставив после себя роковое наследство – винный погреб с тринадцатью цистернами вина на цокольном этаже дома. Дед, которому тогда было десять с небольшим, не помнил, кто первым занял станицу, поскольку побывали там все – и белые, и красные, и самодеятельные революционные армии тридцати сортов, включая чистосердечно-безыдейных бандитов. Каждое победившее войско следовало одним и тем же маршрутом: сначала в подвал, где щедро вознаграждало себя за тяготы и лишения войны, потом – на второй этаж, фотографироваться. Самое ужасное, что каждый – абсолютно каждый, как уверял дед, – требовал запечатлеть себя в полный рост и с шашкой наголо (счастье, что архитектура особняка не позволяла портретируемым приводить в ателье своих боевых коней). Но фотокамеры того времени представляли собой ящик с гармошкой и «глазом» (один из них, объектив «Роденшток-Мюнхен», достался мне), не знали ни «короткого фокуса», ни тем более трансфокатора, и, чтобы расширить план, камеру просто отодвигали подальше. Размеры фотоателье позволяли делать максимум поясной портрет. Сначала прадед пытался объяснить клиентам сей досадный казус дагерротипирования, на что следовал контраргумент – неизменный, как сам маршрут войск, – клятва зарубить как собаку той самой шашкой и затоптать теми самыми сапогами, которые не могут войти в кадр.
Прадеду ничего другого не оставалось: он снимал как есть, т. е. поясной портрет, причем бракованный, с «отрубленной» рукой, и говорил, что все готово будет не раньше, чем через два дня, в надежде, что за этот срок Господь смилостивится и что-нибудь сотворит. В общем-то, так и выходило: когда наставал срок выдачи заказа, прежних клиентов выбивали из Константиновской клиенты новые, следовавшие по тем же пунктам: винный подвал, ателье, «зарублю как собаку»… Дед уверял, что повторялся этот сюжет не меньше десятка раз.
Финал сыграл некий красный командир, стратегически узревший главную причину странных переходов Константиновской из рук в руки – а именно цистерну в подвале. Командир приказал подогнать пароход, снять с него помпу и продолбить желоб от особняка к Дону.
И весь день остаток того, что пил, но так и не допил десяток армий, струился через станицу ручьем, вдоль берегов которого лежали красноармейцы. Как лучшие воины ветхозаветного Гедеона, они лакали уходящую рубиновую влагу, не выпуская оружия. Были захлебнувшиеся.
Когда ручей иссяк, в Константиновской начала утверждаться советская власть. А прадед, набив полную телегу стеклянными негативами и готовыми дагерротипами, похоронил их, от греха, в дальней балке.
Прадед умер в начале 30-х. Стула с простреленной спинкой уже нет, зато прабабушка, счастливо избегшая на нем смерти, совсем немного не дотянула до своего столетия, а дед – нескольких месяцев до девяноста пяти. «Роденшток-Мюнхен» я позорно потерял, однако, к стыду своему, не убиваюсь по утраченной реликвии.
Но кто бы мне сказал, где та балка, в которой мой предок, спасая семью, спрятал лицо Гражданской войны – пьяно-откровенное, составленное из сотен правд, которые не сошлись друг с другом? Вот в это лицо стоило бы посмотреть, ей-богу, стоило…
