Недавно был в гостях у одного пенсионера. К нему как раз соседи зашли – парочка их давних друзей. Слово за слово, и деды, как обычно, стали вспоминать о том, как хорошо, сытно и вольготно жилось «тогда» и как плохо – теперь. И продукты-то были все натуральные, и медицина бесплатная, и цены человеческие…
Меня от таких разговоров с души воротит. Неужели у людей память отшибло? Лучшее, что тогда было, – это наша молодость, крепкое здоровье и надежды на лучшее. А в остальном…
Я им рассказал, как однажды, в их «светлом прошлом», покупал кусок мяса. Послушайте и вы. И не говорите, что такого не было.
Мы тогда жили в общежитии с двумя детьми: полгода и два. На девяти метрах. Деревянные кроватки я поставил в два яруса и соединил шурупами – чтобы холодильник влез. Он редко бывал полным. Магазинные прилавки напоминали Антарктиду – такие же безжизненные. Продавщицы – надменные, как пингвины. Да и денег не хватало. Я работал фотокором в районной газете на юге нашего любимого края, зарплата – около двухсот. Жена сидела в декрете.
Однажды решил подкалымить. Сложил аппаратуру в кофр и промозглым ноябрьским утром поехал в глухую деревню. Тогда не было цифровых фотоаппаратов в каждом доме, а жителям села иногда хотелось сфотографироваться. И семьей, и на документы.
В стылом клубе стали собираться люди. Подтянулись плюшевые бабушки и дедушки, ровесники Колчака. Продрогшие молодайки в кримплене. Принесли младенцев с сосками. Пришли два скотника в телогрейках. От них вкусно пахло силосом.
Три на четыре, тринадцать на восемнадцать. Деньги вперед. Снимки через неделю.
Заработал сорок два рубля! Это была сумма.
Вернулся в город ночью. Сначала проявил пленки. Потом показал жене деньги. Она размечталась. Насчет того, что из еды я завтра смогу достать.
Неотвратимо надвигалась Октябрьская революция. Значит, выкинут колбасу. Наверное, кур. Майонез, горошек, сгущенку. Может, индийский чай будет.
* * *
Утром пошел напрямки, через пустырь. Ноги мерзли в резиновых сапогах. В полвосьмого у дверей универсама было уже человек пятьдесят. Они дышали в ладошки и тихо переговаривались, обсуждая планы партии и народа, которые значительно отличались. Говорили, что Нинка из дома напротив видела, как вечером разгружали колбасу. Целую фуру! Докторскую и, кажется, ветчину рубленую. С Ужурского мясокомбината, скорей всего.
Ровно в восемь пингвин в помаде загремел засовами. И тут же вжался в стену, чтоб не раздавили. Народ хлынул внутрь, привычно отшвыривая старух. Но Антарктида по-прежнему была почти необитаемой. Только высились горки рыбных консервов. Как бочки с соляркой, привезенные полярникам на долгую зимовку.
– Где колбаса?! – вскипел народ. – Заныкали?!
– После обеда! Еще не знаем цену. Товаровед заболел. Землетрясение в Гималаях. Накладные везут из Лапландии на оленях…
Люди вздохнули с облегчением:
– Значит, будет?!
– Будет! Ждите.
Покупатели расселись на длинных подоконниках универсама. В коляске заплакал ребенок. Мать сунула ему бутылочку с молоком. Народ прибывал.
Вдруг пронесся свежий ветер: в «стеклянном» дают кур! Самые неопытные бросились вон. Наивные. Там такая же очередь. Всем кур не хватит. Не возьмут ни там, ни здесь. Пришел – стой на месте! Перед праздниками везде будут что-то давать. Не может быть такого, чтоб ничего не выбросили.
Перед самым обедом подвыпивший грузчик прикатил контейнер с коровьими хвостами. Их тонкие красные концы бесстыже торчали сквозь проволочную решетку. А другой конец у хвостов был толстым, мясистым. Половина очереди взяла хвосты. Я не стал. У нас в холодильнике стояла целая кастрюля холодца из них, еще с той недели. Тогда в магазинах часто продавались коровьи хвосты и вымя. Куда девалось мясо от этих коров, никто не знал.
В два часа всех выгнали на улицу. Я запомнил свою очередь – женщину в коричневом пальто и мужика в капюшоне.
* * *
После обеда народу было как во внуковском аэропорту в конце августа. Открыли дверь, и меня понесло течением. У самого входа какой-то толстяк стал отталкивать меня плечом. Я двинул его кулаком в подбородок, он меня – в ухо. Мужики нас разняли, слегка настучав обоим.
Наконец очередь разобралась по лицам, шапкам и коляскам. Тех, кого здесь не стояло, женщины вытолкали взашей.
Давали по батону докторской в руки. Ветеранов пускали через пять человек. Одна старуха привела кучу внуков, стала качать права, и ей продали три батона. Люди говорили, что это чужие внуки, что хитрая бабка берет детей напрокат у соседей. Но было уже поздно.
Человек за пятнадцать до меня колбаса кончилась. Поднялся рев.
– Ну ты, овца! – кричали с той стороны прилавка.
– Заткнись, корова! – раздавалось с этой.
Из толпы выскочила учительского вида мадам. Достала красные корочки. Народный контроль! (Помните? Полезная была организация. Сейчас бы тоже не помешала.)
Делегация активистов двинулась в подсобку. Оттуда послышались ругань и женский плач. Выскочила продавщица, размазывая тушь по щекам. Схватила коробку с выручкой и ушла:
– Все! Торговать не буду!
Но вскоре из подсобки со скандалом вынесли еще три ящика колбасы. Народный контроль победоносно шагал впереди. За прилавок встала сама заведующая. А вслед за колбасой вывезли баранину. Импортную. Второй сорт, рупь кило.
Тощие австралийские бараны мечтали у себя на родине хотя бы о карьере столярного клея. Но случилось чудо – пришли пароходы из СССР, и баранам выпала более почетная миссия: накормить жителей страны победившего социализма. Моя жена из этого «второго сорта» такое рагу варганила, пальчики оближешь! Правда, злые языки утверждали, что это на самом деле кенгурятина. Ну и пусть. Лишь бы хватило.
Из магазинной преисподней появилась уборщица:
– Мужики, мясо рубить некому! Грузчик напился, спит.
Как молодой кенгуру, я поскакал за теткой в подвал. Выберу себе лучшие куски! Сердце радовалось.
* * *
Топор был странный: с широким лезвием и коротким, неудобным топорищем. Я не сразу приноровился. Но вскоре скинул куртку, и дело пошло.
Нарубил полный контейнер и уже выбрал тушу поприличней, чтобы оттяпать пару хороших кусков для себя. Одной рукой держал зверя за ногу, другой – занес топор. Опустил. Лезвие попало мне прямо в кисть. Хорошо, что только кончиком и вскользь, а то остался бы инвалидом. Удар пришелся в основание третьей фаланги большого пальца. Из раны хлынула кровь. Прибежала продавщица. Та, которая плакала. Появилась заведующая. Все очень испугались. Человеческая кровь ручьем лилась на баранью тушу.
Кое-как перевязали руку вафельным полотенцем.
– Ты что купить-то хотел? – спросила заведующая.
– Две палки колбасы. Баранину. Две банки майонеза. Две – горошка. А сгущенки – можно?
Все тут же принесли, сложили в авоську. От себя добавили пачку индийского чая и кило гречки. Это был дефицит. Ее только диабетикам продавали. Я рассчитался, меня вывели через служебный выход: давай-давай, иди и помалкивай.
Травмпункт был через два квартала.
– Кость не задета, – сказал врач. – Пошевели пальцем. Сухожилие – тоже. Повезло тебе.
Еще бы! Такой набор отхватил.
Я ему рассказывал подробности, он шил и хмурился. Медсестра поставила укол от столбняка и завистливо покосилась на авоську. Руку перевязали, не жалея бинтов. Но кровь все равно проступала, рана была глубокой.
Седьмого ноября мы всем коллективом сходили на демонстрацию. Я, как пострадавший, ничего не нес, только кричал «ура!», а Юрий Иваныч, мой коллега, тащил портрет члена Политбюро, товарища Кунаева.
Швы через неделю сняли, рука вскоре зажила, но шрам остался на всю жизнь.
Это было в восемьдесят… не помню каком году. То ли перед самой перестройкой, то ли во время нее.
