Александр ЧАЙКОВСКИЙ – композитор, пианист, педагог и музыкально-общественный деятель, профессор Московской консерватории – человек известный в музыкальных и театральных кругах нашего региона. В ноябре в Красноярске на фестивале «Вселенная орган» прошла премьера его нового произведения «Вишневый сад».
Корреспондент НКК поговорила с композитором о природе творчества, о том, что сегодня происходит с музыкой и зачем театру авангардные постановки.
– Александр Владимирович, чем навеяно ваше премьерное произведение «Вишневый сад» – пьесой Чехова?
– Это произведение я написал для питерского «Терем-квартета» к их 30-летнему юбилею. Премьера должна была состояться в Санкт-Петербурге в апреле. Но первыми эту музыку услышали красноярцы. Написана она на основе моих впечатлений от спектакля немецкого режиссера Питера Штайна в МХТ. Он придумал гениальную вещь – показать, вокруг чего разгорелись споры и трагедии в пьесе Чехова. Обычно вишневый сад остается за кадром. А Штайн начал спектакль с того, что продемонстрировал гениальные декорации: за стеклом веранды вишневый сад, над которым начинается рассвет. Он настолько красивый и огромный, что ты понимаешь, почему главные героини пьесы выступают против его продажи. Все это происходит в полной тишине. И я подумал: какая музыка могла бы сопровождать это действо? Так родился мой «Вишневый сад». И мне повезло, что его премьера состоялась именно в Красноярске.
– Почему?
– Красноярск стал уже практически родным городом для меня. Я несколько лет был председателем госкомиссии в академии музыки и театра, у меня состоялся большой концерт в филармонии – Красноярский академический симфонический оркестр играл мой «Русский реквием», а в прошлом творческом сезоне в Красноярском театре оперы и балета вышла моя опера «Ермак». К тому же за последние 10 лет у вас заметно поднялся уровень культурной жизни.
– А что изменилось?
– Например, симфонический оркестр зазвучал по-другому. 10 лет назад, когда он играл мой «Русский реквием», наблюдался дисбаланс между музыкантами. Были те, кто вообще не должен был бы там работать. Сейчас это совершенно другой коллектив. Владимир Ланде серьезно поднял его уровень. В Красноярском театре оперы и балета шикарные голоса. Их взял бы любой столичный театр! Тенору Михаилу Пирогову самое место в Большом театре петь, под него специальную оперу писать нужно, придумывать героя! Обычно в регионах с хорами напряженная ситуация. А у вас что в оперном театре, что хор «Тебе поемъ» Константина Якобсона – отличные коллективы с изумительным звучанием.
Кроме того, Красноярский театр оперы и балета стал делать разные спектакли. Например, открылась площадка лофт «Квадрат», где проходят авангардные постановки с моими молодыми коллегами. И это здорово! Кому-то это нравится, кому-то нет, но это развивает и труппу, и общество. Меняется формат оперы. Я не знаю примеров в стране, где театр работал бы по столь разным направлениям.
– А вам интересно участвовать в авангардных постановках?
– Иногда я понимаю, что это сделано просто с точки зрения творческой технологии. Но сегодня нельзя замыкаться в одной классической форме, это ведет к застою. Если мы будем играть со сцены трех-четырех композиторов, ничего хорошего не выйдет. Быстро надоест. Необходимо показывать разные направления, потому что любой художник работает в том ключе, который ему ближе. Например, в ХХ веке современниками были Прокофьев, Шостакович, Глазунов, Стравинский, Мясковский. Они жили в одно время, все были гениальны, но писали такую разную музыку. И от этого наша культура только выиграла.
– Как профессор Московской консерватории, наверное, знаете – рождаются ли таланты среди современных музыкантов?
– Практически каждая территория России «выстреливает» талантами. В конце августа был в Крыму на фестивале искусств «Таврида», и из шести молодых композиторов, которые туда приехали, два были просто гениальными ребятами. Несколько талантов заметил и среди музыкантов. В Красноярске в академии музыки и театра за четыре года моей работы в госкомиссии выпустились, по крайней мере, 10 ребят экстра-класса. Были и пианисты, и струнники, и певцы. Подготовка – ничуть не хуже Московской или Питерской консерваторий.
В последнее десятилетие произошел качественный рост уровня музыкантов. Такое количество талантливых молодых ребят поступают в вузы искусства. Это поколение идет в культуру, понимая, что здесь очень сложно, что много не заработаешь.
– Интерес к классике растет у простого зрителя, слушателя?
– В России сейчас явный рост интереса ко всему подлинному. В 1990-е годы казалось – случится катастрофа, настолько тяжелые это были времена для искусства. А сейчас возник своеобразный протест общества против оболванивания телевидением. Первые каналы считают себя рейтинговыми и из-за этого классическую музыку не передают. Якобы у нее маленький рейтинг. Я считаю, это культурное преступление. Главные каналы обрушивают на нас попсу, полную ерунду. И у меня ощущение, что думающие люди, а их у нас много, понимают, что им не все показывают, недодают. И идут в концертные залы и театры за настоящим искусством, которое от них прячут.
– Современному композитору сложно собрать слушателей на свои концерты? Плеяда классиков не мешает творить что-то новое?
– Трудно. Но до тех, кого мы сегодня считаем классиками, были и другие великие композиторы. Например, до Моцарта существовали Сальери и Скарлатти, Глюк, Гендель. И Вольфганг Амадей должен был пробиться в этой среде. Сейчас, конечно, труднее, потому что количество композиторов накапливается.
Что же касается концертов, то в первую очередь ты должен заинтересовать своей музыкой известных исполнителей, на которых ходит публика, чтобы они стали твоим «паровозом». Второе – работа филармонии в плане пиара. А в-третьих, если тебя показывают по телевизору, тебя знают, тогда и на концерты приходят. Сейчас, к сожалению, важна раскрученность, а не то, что ты хороший композитор.
– Фамилия вам помогает?
– Нет, часто даже мешает. В начале моей деятельности писали: «Это, конечно, Чайковский, но не тот». А с другой стороны, это помогает концентрироваться, ведь я понимаю, что будут сравнивать с Петром Ильичом. Он мне, кстати, не родственник. Мне предлагали взять псевдоним, но мой папа, музыкант и директор театра Станиславского и Немировича-Данченко в Москве, сказал: «Это моя фамилия, я не разрешаю тебе ее менять».
– Кстати, фамилия не повлияла на ваш выбор профессии?
– А я не собирался быть композитором, в консерваторию поступил на фортепианный факультет. На втором курсе переиграл руку и не мог заниматься два месяца. Делать было нечего, и я написал несколько романсов. Они оказались симпатичные, мне посоветовали показаться Хренникову. Он меня послушал и говорит: «Я тебя беру, тебе этим нужно заниматься». Я учился на фортепианном и ходил к нему факультативно. Так стал писать музыку, и меня это все больше увлекало. А через год Хренников сказал: «Это твое». Я ему не поверил. В то время мне был уже 21 год, поздно что-то менять. При этом я хорошо играл на рояле, и консерваторию окончил как пианист. Но два года доучивался по композиторскому курсу. И все равно не был убежден, что у меня получится. Только к 30 годам, когда пошли серьезные удачи, поверил в себя.
– А какая работа вас убедила?
– В 1980 году меня позвали в Кировский театр (нынешний Мариинский) писать балет «Ревизор». Он имел бешеный успех во многих странах. 11 лет шел в Мариинке. А второй балет с этим театром мы сделали в 1986 году – «Броненосец Потемкин». Он произвел фурор на гастролях в Париже и Нью-Йорке. Вот тогда я перестал бояться, что из меня ничего не получится.
– Как вы считаете, если потомки будут оценивать наше время, фамилии каких композиторов появятся в ряду классиков ХХI века?
– Ну, насчет себя я просто убежден (улыбается). Останется Кузьма Бодров, Ефрем Подгайц, Максим Дунаевский и Давид Тухманов – в своем жанре, Юрий Антонов, у которого гениальные песни, Настасья Хрущева – авангардный питерский композитор, Николай Мажара и Антон Танонов – тоже из Санкт-Петербурга, а также Владимир Кобекин из Свердловска.
У нас много интересных композиторов. Они обязательно останутся в истории культуры.
Фото Олега Кузьмина
