Есть слова, в которых вроде бы нет ничего особенного, и много раз нечто подобное слышал или читал, но все равно за душу хватает.
Цитирую фрагмент из книги бирилюсского краеведа, основателя районного музея Надежды Лактионовой. «В 1942 году во многих колхозах семьи голодают. Вот как об этом вспоминала ветеран труда Анна Прохоровна Солодовникова, проживавшая в военные годы в д. Новомихайловка, запись сделана в д. Кирчиж в 1992 году:
Все в деревнях держалось на бабах. Пойдем, бывало, скирдовать, а за нами деды столетние увяжутся, командуют, все им кажется, что не так мы клади из снопов делаем. Помню, поднимаю снопы на скирду, ноги от усталости и тяжести подкашиваются, а дед Капустин из моих рук вилы выхватывает: «Не так кладешь!», а самого от дряхлости ветром заносит…
Сколько лет в действительности было деду Капустину, я не знаю, но людей таких, которых вот так же «от дряхлости ветром заносит», а они упираются, я видел.
Например, в нижегородской деревне, где провел детство, видел старух – спины, застывшие в форме кривой ветки, руки жилистые и непропорционально длинные, ладони квадратные, плоские, с веревками вен и кожей как наждачная бумага.
И тогда не представлял, и сейчас не представляю – какой должна быть жизнь, чтобы так вот человека отформовать? А они сами, видимо, таким вопросом не особо задавались – да, говорили, жизнь прожили трудную, а разве где-то была легче? – и потому продолжали так вот жить до последнего, возились с ботвой, сеном, картошкой, командовали, чтобы кто-то из потомков не напортачил в их священном огороде, до поздних летних сумерек копошились и другим покоя не давали – хотя в отличие от военного времени никакого сверхсильного плана над ними не висело…
На самом деле это загадка невероятной жизненной силы, которой – не хочется съезжать на стариковский жаргон, но придется съехать – теперь почти не наблюдается.
Дарвинисты наши уверяют, что сила эта – результат естественного отбора. Продолжаю цитировать:
Весной 1942 года голод начался неимоверный. Все, что на огородах выросло, весь скот в счет налогов сдали, а из тех крох, что остались, надо было огород засадить да скотинку на развод оставить. Тогда наша председательша Надежда Яковлевна Сафронова приказала каждой семье из колхозного амбара зерна выдать понемногу. Размололи пшеницу, а тут и черемша подоспела, стали болтушку варить, тем и спаслись. Подзаправимся таким «хлебовом» и на работу, а председатель так ласково просит нас: «Горемыки вы мои, бабоньки! Постарайтесь, каждой за двоих работать надо!» Так и работали всю войну без выходных и отдыха.
Кто подобную «полосу препятствий» прошел, выжил, тому уже ничего не страшно, никакая лихоманка его не подкосит, кроме, само собой, естественной смерти. Вполне возможно, есть доля правды в этих грубых суждениях. Но, мне кажется, все гораздо сложнее.
Двадцать лет назад (а может, и больше) ездил в Новосибирск, чтобы взять интервью у академика Влаиля Петровича Казначеева.
Стою у входа в его институт, в условленное время подъезжает черная «Волга» (машина уже по тем временам совсем не престижная), выходит из нее старик с древним обвисшим портфелем, идет, шаркая, как старик, говорит тихим, сиплым старческим голосом, что-то о погоде, которая вчера была лучше, чем сегодня…
В юности Казначеев мечтал стать певцом, готовился в консерваторию, но на фронте получил ранение в горло.
Он, как я понял, в ту пору уже сам писать не мог, наговаривал свои труды на магнитофон, а секретарша расшифровывала и на машинке печатала.
Так, разговаривая о погоде и «коммуналке» (которая, естественно, плохая), добрались мы до его кабинета, академик попросил подождать в приемной…
Минут через пять вышел из тех же дверей совершенно другой человек – военная осанка, четкие движения, речь резкая, властная. А ведь всего-то надо было прийти на работу и надеть белый халат, чтобы от недавнего милого старичка и следа не осталось.
Наверное, секрет такого преображения в том, что человек знает – в его жизни есть то, ради чего стоит утром просыпаться и во что нужно верить.
И не обязательно это наука. Тот же дед Капустин, вырывая вилы у девушек, наверняка знал, что если он не потратит остаток сил на то, чтобы научить – вбить, вдолбить в головы, – как правильно делать клади из снопов, все сгниет, и план будет не выполнен, и сама жизнь пусть и не остановится, но существенно замедлит ход.
Иначе откуда взялась та стариковская фраза «Я помру, кто ж вас, дураков, научит?», которую в детстве и в молодости приходилось слышать в бесчисленном множестве вариаций. Ради такого стоит упираться, даже шатаясь от дряхлости…
Нынешний же человек, как уверяют психологи, не всегда понимает, зачем он сегодня проснулся.
Совсем не хочу идеализировать ни то время, ни тех людей. И они сами молились – кто как умел, – чтобы наша жизнь не была похожа на их жизнь: ради этого и горбатились, и погибали.
В общем, по их молитвам и вышло. Жизнь уже не требует сверхнапряжения – даже на селе можно без него просуществовать, – что, безусловно, хорошо. Но как у всякого блага есть обратная сторона, так и у этого – а именно утрата витальной силы.
Даже молодые особо не чудят, на улицах порядка не в пример больше, потому что страсти переместились с улиц в смартфоны. Ни дед Капустин, ни академик Казначеев не придут и не взбодрят. Зачем приходить, если все и так хорошо.
