3 января 1850 года (22 декабря 1849-го по старому стилю) на Семеновском плацу в Санкт-Петербурге произошла «казнь петрашевцев» – точнее, инсценировка казни, вошедшая намертво в русскую национальную память.
В основном потому, что среди 21 приговоренного к расстрелу был 27-летний Федор Достоевский – в ту пору уже довольно известный молодой литератор. Но все же не только поэтому…
Среди тех, кто ждал смерти на плацу (и тем более среди всех арестованных – а их более 40), наличествовало ранее невиданное в похожих ситуациях число литераторов. Их имена, кроме одного, нам уже ничего не напомнят, да и большинству современников они мало что говорили. (Хотя в числе благополучно улизнувших от следствия участников вольнодумных кружков, не совсем справедливо объединенных под одним названием «петрашевцев», называют Чернышевского, Данилевского, Салтыкова-Щедрина, Аполлона Майкова…)
Но, так или иначе, «дело петрашевцев» – это первый в российской истории процесс над интеллигенцией. Пусть даже само сословие тогда еще не сформировалось в его нынешнем понимании, однако процесс формирование ускорил – в том смысле, что осознавать свое мессианство начали сперва вольтерьянствующие дворяне, позже – образованные (или просто начитанные) разночинцы… Мессианство подразумевает страдание и высокую ценность в глазах земной власти – ради кого попало власть не будет устраивать подобные «перформансы»: в совокупности второе возвышает первое.
Пройдет каких-то сто лет, и потомки «мессианского сословия», некий обобщенный довлатовский персонаж, будут собираться на скромных кухоньках, задумываться о природе российской власти, не только современной им, но как таковой, и будут вспоминать петрашевцев – ведь за что их приговорили к смерти? За то, что просто читали, рассуждали, думали, и уже это «для них» преступление…
В общем – да, за то, что читали, рассуждали, думали. Внедренный в кружки агент тайной полиции, разумеется, рассчитывал нащупать заговор «с целью свержения», однако кружковцы являли собой настолько многоцветное многообразие – от буйных, собиравших тайком расписки об участии в когда-нибудь будущих «восстании и драке», до возвышенных юношей, являвшихся ради кругозора и адреналина, – что сговориться о чем-то конкретном эта компания не могла в принципе. (Черту сию блестяще унаследовала реинкарнированная «объединенная оппозиция», способная объединяться максимум на вечер.)
В итоге смертный приговор вынесли по двум статьям – о недонесении и о распространении запрещенных сочинений, в частности «Письма к Гоголю» Белинского. И это в самом деле выглядит несуразной жестокостью, даже в том случае, что процедура казни заранее была задумана как инсценировка – пережить такие инсценировки не дай бог никому. Один из осужденных, лейб-гвардии поручик Григорьев, сошел с ума…
Именно в таком виде – как несуразная жестокость и садистский произвол власти в подавлении инакомыслия – дело петрашевцев вошло в наше историческое сознание. Точнее, таким его занес туда «мессианский класс», и таким оно по большому счету остается до сих пор.
Но также благодаря интеллигенции остается за пределами того же сознания другая сторона всей этой истории – почему власть (собственно, царь как ее центр и образ) решилась на такой жестокий спектакль? Психология «тиранов» для интеллигенции никогда не была загадкой – тиран, как и сатана, однороден, монолитен во зле; все, что он делает, – зло, исследовать тут нечего, и так все ясно; а всякое покушение на зло – добро и подвиг. С другой стороны, интеллигенция всегда видела себя – свои мечты, биографии, страдания, мысли и пр. – центром и смыслом истории, а прочее – лишь декорациями к себе. Попросту, она не допускала, что тиран может быть человеком со своей правдой, которая взялась из такой же человеческой жизни, а не из некоего абсолютного зла. Это на самом деле – фатальная ошибка интеллигенции.
Николай Павлович, напомню, уже намеревался однажды прибегнуть к методу «напугать и помиловать» – когда шло следствие по делу декабристов. Несмотря на шоковое начало царствования – когда в первый же его день части гвардейских полков при оружии выходят против законной власти, это и в самом деле не шутка, – он все же не хотел начинать с виселиц. На которых к тому же болтаются не какие-то неумытые стеньки разины, а отпрыски блестящих фамилий. Царь все больше убеждался в том, что молодые аристократы хоть и задумали нечто возмутительное, но милость помазанника Божьего куда более сильное воспитательное средство, чем крепость и эшафот. Но так продолжалось, пока шло следствие по делу относительно незлого Северного общества. Когда же были найдены и доставлены в столицу программные документы Южного общества Пестеля, где черным по белому прописано свержение монархии с поголовным истреблением всей царской фамилии, царь устыдился былого прекраснодушия и приказал – вешать.
Также нелишне напомнить, что отец императора, Павел I, и дед, Петр III, были убиты; причастными к убийствам были его брат, Александр I, и бабушка, Екатерина Великая. Царствование началось с аристократического вооруженного бунта – успешно подавленного, потому что бездарного. Что происходило в душе человека с таким биографическим бэкграундом (впрочем, типичным для монархов всего мира), так и не стало предметом исследования – по все той же причине полной неинтересности нутра тирана для сословия, долг которого – по идее – исследовать и объяснять.
В другой раз метод «напугать и отпустить» (пусть даже на каторгу) был применен к петрашевцам – видимо, в знак презрения: все-таки это не гвардейцы. И в знак того, что царь не хочет говорить с шаткими умом молодыми интеллектуалами – даже с теми, с кем можно говорить. И это была уже царская фатальная ошибка.
С тех пор они, власть и интеллигенция, будут глядеть друг на друга – и не видеть в упор.
Позднее из этой ситуации возникнет один из стереотипов России – того же интуристовского ряда, что и «водка-матрешка-икра», – а именно о русской интеллигенции, которая всегда в оппозиции власти. В этом ее суть и уникальность.
Однако это не историческая правда, а диагноз – социальной паранойи в данном случае. Правда же в том, что русская интеллигенция всегда в оппозиции к власти, пока сама не станет властью – привет из 1917-го и девяностых, – а став ею, либо не знает, что делать (власть – штука, мягко говоря, не совсем поэтическая), либо принимает облик своих прежних гонителей, о чем и говорил Чехов… Понятие долга перед Отечеством – не неким прекрасным фантомом будущего, а тем, которое существует здесь и сейчас, со всеми его потрохами, мозговыми тараканами и прочими неприглядностями – мессианскому классу не свойственно. Конечно, были и есть люди, самозабвенно выполняющие интеллектуальный долг, но они – не мессианский класс. Они работники своей единственной страны.
Явственную границу между теми и другими провел один из стоявших на Семеновском плацу в ожидании расстрела. Те десять минут породили «другого» Достоевского – ему еще предстояло подняться на бытийную высоту, недосягаемую для его собратьев по несчастью, с которой видно, кто есть кто, и видно, что будет…
