На 2021-й приходится сразу две круглых даты – 140 лет со дня смерти (9 февраля) и 200 лет со дня рождения (11 ноября) великого русского писателя.
Человечество, как известно, делится не только на расы и народы, но и на «людей Толстого» и «людей Достоевского». При том что это две равновеликих мегазвезды русской и мировой культуры, согласия между их последователями не наблюдается.
Не столько от несхожести идей, оставленных тем и другим, сколько от разного склада души. Понятнее всех об этом сказал Николай Бердяев:
Тe, которые слишком любят толстовский духовный склад и толстовский путь, те c трудом понимают Достоевского. Люди толстовского типа часто обнаруживают не только непонимание Достоевского, но и настоящее отвращение к Достоевскому.
Сам Бердяев принадлежал к «племени Д». Вас. Вас. Розанов был таким фанатиком Федора Михайловича, что не только знал его тексты, считай, наизусть и сделал их одним из магистральных направлений собственного творчества, но даже женился на Аполлинарии Сусловой, которая была страшно сказать насколько старше его…
Вершиной мировой литературы считали Достоевского Ницше и Фрейд (хотя сам Ф. М. вряд ли бы их жаловал), Эйнштейн, Евгений Тарле, Владимир Соловьев, Лев Шестов, Симеон Франк…
А вот Вересаев, Бунин, Салтыков-Щедрин, Горький, Маяковский, Набоков Федора Михайловича откровенно не любили, до того, что терпеть не могли. Все они, как нетрудно догадаться, были «люди Толстого».
Нобелевский лауреат Бунин едва не прибил палкой нобелевского лауреата Андре Жида, когда тот пренебрежительно высказался о Толстом, – только припасенная бунинской женой четвертушка водки остановила смертоносную погоню Ивана Алексеевича и уберегла мировую культуру от грозившей ей трагедии.
Два локомотива
Наконец, сам Толстой отзывался о Достоевском при его жизни сдержанно, хотя прекрасно понимал, что они и есть два первых номера русской литературы, – только кто-то все-таки должен быть единственно первым номером. Кто?
Когда Достоевский умер, яснополянский Лев писал издателю Страхову:
Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском… Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий дорогой, нужный мне человек. Я был литератор, и литераторы все тщеславны, завистливы, я, по крайней мере, такой литератор. И никогда мне в голову не приходило меряться с ним – никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом – я один обедал, опоздал – читаю, умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.
Достоевский же Толстого ценил чрезвычайно высоко. В 1877 году тот же Страхов, сообщая Толстому об успехе «Анны Карениной» в Петербурге, пишет: «Достоевский машет руками и называет вас богом искусства».
Они ведь так и не встретились, хотя этого хотели, и однажды даже находились в одном помещении, в 1878 году на лекции Владимира Соловьева, но не знали об этом. Толстой потом сокрушался в разговоре с Анной Григорьевной Достоевской – как же так, ведь были же рядом, возможно, даже смотрели друг на друга, но все тот же Страхов их не познакомил, не свел…
В биографиях гениев есть особый символизм, или то, что называется «Божьим попущением».
Бог попустил Достоевскому умереть 28 января (по старому стилю), видимо, потому, что через месяц, 1 марта, в его городе случится то, что он вряд ли бы пережил, – убийство царя.
Бесы, внедренные им в русское сознание, праздновали свой первый триумф – и, кстати, как потом выяснится, обитали по соседству, буквально на одной лестничной площадке – в доме, где он снимал квартиру, по адресу: Кузнечный переулок, 5/2, находилась одна из тайных явок бомбистов.
Также, надо полагать, Бог попустил Достоевскому не увидеть того, что станет с Толстым, – это была бы катастрофа не меньшая, чем цареубийство. Неизвестно, чем бы она закончилась, но вряд ли чем-то благостным. Потому что оба они – два огромных страшных локомотива, несущихся по одной колее навстречу друг другу: первый, под литерой «Д», несется от бунта к вере, второй, под литерой «Т», – от веры к бунту. Эта лобовая атака и есть образ русской истории.
Собственно, поэтому «люди Толстого» с «людьми Достоевского» как-то не очень…
Пародия, детектив, пророчество…
Особенность русской культуры еще и в том, что в ней не было явно выраженного «разделения труда» на философию, богословие, науку, публицистику – все это объединялось в литературе, писатель был специалистом-универсалом.
Достоевский эту универсальность воплощал как никто другой. Циклопический размер и вес поднятых им «страшных вопросов» – особая тема, не исчерпавшая себя за прошедшие полтора столетия, не будет исчерпана и в грядущие века.
Однако есть целые литературные направления, в которых он стал первопроходцем, – прежде всего психологической драмы, начало которой положили «Записки из подполья». Повесть, почти не замеченная и не понятая современниками, но впоследствии развернувшаяся в его «великом пятикнижии», ставшая «евангелием» для европейского экзистенциализма и других философских школ.
Он же – автор первого русского детектива «Преступление и наказание».
Он же написал первую в русской литературе пародию – то место в «Бедных людях», где Макар Девушкин передразнивает современных бульварных писателей, а ставшее вступлением к «Бесам» житие Степана Трофимовича Верховенского, догматическая дружба Лебедева и генерала Иволгина в «Идиоте» – первые и, бесспорно, лучшие страницы юмора в русской литературе.
Равновеликий Толстой, кстати, патологически серьезен, на всю громаду его томов ни единой усмешечки…
Наконец, Достоевский – едва ли не ярчайший публицист своего времени. Публицистика, так же как и юмор, – продукты скоропортящиеся, но в его случае время ничего с ними не смогло сделать, «Дневник писателя» отличается от нынешней проблематики по большому счету только тяжеловесностью стиля.
Именно в этом «летучем» жанре Достоевскому принадлежат пророчества, сбывшиеся на наших с вами глазах и с точностью до буквы. Это пророчества о славянстве, которые в последние годы часто цитируют, но такое повторение – совсем не грех.
«Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобожденными…
Начнут они непременно с того, что… объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшей благодарностью; напротив, что от властолюбия России они спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта. А не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой всеславянской империи на порабощение славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени»…
Особенно приятно будет для освобожденных славян… трубить на весь свет, что они – племена образованные, способные к самой высшей человеческой культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации… Все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными…»
При этом по всем прижизненным и посмертным «разрядам» Достоевский считался славянофилом, с чем, кстати, и сам соглашался. Но столь огромная величина универсальна и выше любых разрядов. Поэтому «Год Достоевского» не закончился 140 лет назад и, теоретически рассуждая, закончится только одновременно с мировой культурой.
