В ночь с 16 на 17 июля 1918 года в полуподвальном помещении дома Ипатьева в Екатеринбурге была расстреляна царская семья и четверо слуг.
Историки и юристы до сих пор спорят, был ли санкционирован расстрел высшим органом советской власти, или это самодеятельность Уралсовета; готовился ли процесс над последним императором либо решение было принято спонтанно, в силу обстоятельств – к столице Урала стремительно приближались белочехи и колчаковцы… То есть спорят о том – казнь это была или убийство?
История любой страны, нашей в том числе, показывает простую, суровую истину: процент смертности среди лиц королевского звания выше, чем среди их же солдат. Монаршая власть – сущность, живущая по собственным, отдельным законам, и человек, облеченный этой властью, лишь производное от нее. Эти законы выше личности: умирая, Давид завещает своему наследнику Соломону убить старшего брата, а также полководца, служившего ему верой и правдой, и еще одного человека, когда-то поносившего царя, – и Соломон начинает свое блистательное царствование с точного выполнения отцовского завета.
Но власть при определенных обстоятельствах может проглотить человека и тех, кто вокруг него, как некое воздушное пирожное, которое даже откусывать не надо. Макиавелли писал в своей известнейшей книге о полном искоренении рода прежнего государя в случае захвата власти как о вещи для всех очевидной, не потому что учил злодейству – он всего лишь обобщил существовавший от начала истории политический опыт, который – перечитайте «Государя» – по большому счету универсален. Источник власти – в крови монарха, поэтому в случае перемены власти меняются не лица, а кровь. Если хоть капля этой крови уцелеет, она станет знаменем реакции – поэтому и оставлять ее нельзя. Когда речь идет уже не о захвате трона, а о свержении самой монархии, тогда нет никакой разницы между казнью и убийством.
Что толку, что англичане отрубили голову Карлу I, а французы Людовику XV после суда – эти суды были ритуалом самооправдания в умерщвлении людей, участь которых была предрешена. Поскольку менялись не только персоналии власти, но и сам ее источник – с небесного на земной. Для такого рода перемен жизнь одного человека и его близких родственников ничего не значит – равно как и его заслуги, оплошности, подвиги, преступления… Последнего царя при Советах изображали одновременно кровавым и безвольным. И после канонизации постоянно уличают в профнепригодности, по большей части справедливо. Но будь он лучшим из царей, это вряд ли изменило бы его участь. По словам одного из персонажей Достоевского, «в людях поселилась трихина», поселилась она за много десятков лет до серии социальных революций в Европе. Мы знаем последствия, глядя из нашего времени, а из того, его времени, увидеть или просчитать их было почти невозможно – возможно было только предчувствовать.
Он видел некий мистический знак в том, что день его рождения, 18 мая, совпадает с днем памяти Иова Многострадального, и однажды признался в этом Столыпину. Первый министр, желая ободрить государя, заметил, что Господь после всех злоключений щедро наградил Иова, но Николай ответил грустно: «Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле…»
Уверенность, видимо, основывалась не только на том, что его дед и дядя погибли от рук своих подданных – так же, как великое множество государственных людей, от городовых до министров. Сама русская жизнь, сохранявшая местами свое благообразие, наполнялась незнакомым ему, тихому семейному человеку, чуждым веществом, на лицах все больше появлялось страшноватое воодушевление, гениально переданное Репиным в картине «Манифестация 17 октября 1905 года». Везувий просыпался, ворочался в недрах…
Суда над царем и казни царя, как вспоминал Керенский, начали требовать бесчисленные депутации на следующий день после отречения Николая. А уже в Екатеринбурге рабочий паренек Файка Сафонов ежедневно приходил к Ипатьевскому дому и громко – так, чтобы слышали постояльцы, – распевал похабные частушки. То и другое было проявлением воли народа. Воля эта была сосредоточена на радости разрушения – не частностей, а самих основ. И царю, и его кровным здесь было не уцелеть.
Такое бывало, и не раз, и не только с нами, что само по себе, конечно, не оправдание. В эмигрантских кругах, а потом и у нас, после советской власти, появилась мания высчитывать у большевиков процент латышей, поляков и особенно евреев. Процент, разумеется, имел место, но его физически не хватило бы для разрушения – собственными руками – тысяч и тысяч храмов, убийства миллионов в Гражданской войне. Царскую семью и четверых самоотверженных слуг (из них, увы, канонизирован пока только доктор Боткин) расстреливали и кололи штыками также русские люди, за исключением, разве что, товарища Юровского. Сделал это все народ-богоносец, и если он отворачивается от такого факта, то не заслуживает такого звания.
