О том, что люди могут массово радоваться чужой смерти, впервые я узнал из книги Александра Лебедя «За державу обидно». Генерал описывает то, что он увидел из окна одного из бакинских домов 7 декабря 1988 года – в день сокрушительного землетрясения в армянском Спитаке.
«На противоположной стороне улицы, наискосок от здания райисполкома, стояла большая жилая девятиэтажка. Во всех без исключения окнах горел свет, на всех балконах орали, визжали, улюлюкали, дико хохотали люди. Вниз летели пустые бутылки, зажженная бумага, еще какие-то предметы. Девятиэтажка не была одинокой в проявлении своего каннибальского восторга. Аналогичная картина наблюдалась во всех близлежащих домах. Район светился и исступленно восторженно выл. Люди, считающие себя цивилизованными, в той или иной степени воспитанные и образованные, многие, надо полагать, верующие, исповедующие заповеди Корана, вот эти все люди в единодушном порыве неприлично, варварски праздновали колоссальное чужое людское горе».
Первый раз я прочитал это лет двадцать назад и поразился. Правда, до того был счастливый Геббельс из «Семнадцати мгновений весны», оравший на всю рейхсканцелярию: «Умер Рузвельт! Дайте больше света!» – так ведь он фашист, что с него возьмешь. А тут – люди, имевшие такой же паспорт, как у меня, служившие со мной, учившиеся. Отрывок этот цитируют в разных интернетных перепалках, где до сих пор выясняют, кто преступнее. Но я о другом. Открытая, праздничная радость по поводу чужой смерти, даже естественной, из невероятного исключения, вызванного временным помутнением рассудка, становится традицией и частью культуры. Законодателем мод здесь можно считать сбрендившую Украину, но Россия к ним активно приобщается.
Хотя на первый взгляд кажется, что это не так, – радуются лишь отдельные экземпляры человеческой породы, а большинство их осуждает. К примеру, так получилось с Сергеем Артемовым, старшим редактором Первого канала, который поделился чувством глубокого удовлетворения по поводу смерти 80-летнего Иосифа Кобзона, за что он был многоголосно заклеймен в Сети и уволен с работы.
Артемов, судя по маленькому фото и манере письма, ма-асковский хипстер, поначалу даже оправдывался, назвал причину радости (покойный поддержал «закон Димы Яковлева»), говорил, что ничего такого гадкого говорить не хотел, а кроме того, выступал с Кобзоном на одной сцене в составе детского хора на праздновании 210-летия Краснодара в 2009 году, чем, видимо, оказал честь классику отечественной эстрады. Но в его оправданиях более всего интересно одно-единственное предложение:
«Друзья говорят, что это уже готовый кейс для эмиграции и убежища». (Ну да, в Сети травили, с работы выгнали – жертва режима.)
То есть у хипстера и его друзей есть вполне рациональное представление о том, что надо делать для перемены статуса. Хорошо радоваться перед публикой смерти другого человека или плохо – вопрос, находящийся очень далеко за скобками. Главное, алгоритм ясен. Остается лишь представить себе число этих самых друзей – не буквальных, а по родственности понимания данной ситуации и жизни вообще. Наверное, их не два и не пять…
Что уж говорить о тех, у кого вся голова в непрекращающейся войне «добра» со «злом», мир поделен на своих и врагов, кровь которых всегда сладка и погибель приятна. Повторю, речь не об украинских диванных войсках – с них, как с того Геббельса, спроса уже давно нет, и перестанем, наконец, этому удивляться, – а о наших, доморощенных. Не важно, кто именно из знаковых людей умрет (часто речь идет вовсе не о знаковых, а об обычных: о полицейском, потому что он полицейский, о бизнесмене, потому что он богатый), а важно, что сюжет повторится – одни будут поздравлять друг друга, другие ругать их за это. Повторяемость сюжета означает, что традиция к нам проникла и живет – хотя с большим скрипом и, слава богу, не на официальном уровне, как в соседней стране.
Однако «окна Овертона» – явление, когда категорически неприемлемое большинством постепенно превращается в категорически рекомендуемое, – сегодня, благодаря всепроникающим средствам связи, распахнуты во всю ширь, а фундаментальные, образовательные представления о благородстве становятся все уже.
Благородство же во многом строится на уважении к самой смерти, которая ко всем приходит по-разному, но все равно приходит. Как научиться такому уважению, когда жизнь – сплошное «кино», иногда страшное, но физически совсем не опасное, – я, честно говоря, не знаю. В старину, говорят, публичную речь очень хорошо шлифовали дуэли: тихонько творить подлые дела не возбранялось, но за неблагородство речи можно было получить пулю в лоб. Либо всеобщий «отказ от дома». Нынче первое запрещено, второе не практикуется… Так что – не знаю.
