20 ноября 1945 года начался Нюрнбергский процесс. Суд над главными нацистскими преступниками стал таким же исключительным событием, как сама Вторая мировая война.
Война была невиданной по масштабам, потерям и искажению самого образа человека, который впервые в истории стал сырьем для промышленности – в буквальном, а не образном смысле, поскольку после выкачивания всей мускульной силы тело шло на переработку (волосы на набивку матрасов, пепел на удобрение полей, кости на костную муку и т. д.) либо использовалось для биологических экспериментов.
Суд также был событием, ранее не встречавшимся в мировой практике, потому что предстояло дать юридическую оценку не только и не столько нарушениям правил ведения войны, прописанных в различных конвенциях задолго до Нюрнберга, но именно тому вышеупомянутому незнакомому опыту, когда война велась не ради победы над вооруженными силами противника (это само собой), а для уничтожения, полного или частичного, целых этносов.
То есть дело заключалось не в одной жестокости, которая есть в каждой войне, а в тех самых «преступлениях против человечности», с чем юриспруденция ранее не сталкивалась – хотя бы потому, что «человечность» понятие философское, поэтическое, но никак не юридическое.
Поэтому так долго и трудно пришлось договариваться о том, как, кого и, самое главное, за что судить.
О Нюрнберге написаны монбланы книг, сняты тысячи километров кинолент, но они так и не свели к нулю простой до наивности вопрос – а зачем вообще надо было устраивать этот процесс, когда побежденный и так в полной власти победителя.
Поставить к стенке или на виселицу – и никаких претензий со стороны прочего сообщества, тем более если враг – чудовище.
Собственно, в таком ключе и мыслили вожди народов.
Еще в 1942 г. премьер-министр Великобритании Черчилль решил, что нацистская верхушка должна быть казнена без суда. Это мнение он не раз высказывал и в дальнейшем.
Похожие идеи существовали и по другую сторону Атлантики. В марте 1943 г. госсекретарь США Хапл заявил на обеде, где присутствовал посол Великобритании в США лорд Галифакс, что предпочел бы «расстрелять и уничтожить физически все нацистское руководство».
Еще проще смотрели на эту проблему некоторые военные. 10 июля 1944 г. американский генерал Дуайт Эйзенхауэр предложил расстреливать представителей вражеского руководства «при попытке к бегству».
Высказывались также мысли полностью уничтожить весь немецкий генштаб, а это несколько тысяч человек, весь личный состав СС, все руководящие звенья нацистской партии, вплоть до низовых, и т. д.
Президент США Франклин Д. Рузвельт не только не возражал соратникам, но фактически их поддерживал. 19 августа 1944 г. он заметил:
– Мы должны быть по-настоящему жесткими с Германией, и я имею в виду весь германский народ, а не только нацистов. Немцев нужно либо кастрировать, либо обращаться с ними таким образом, чтобы они забыли и думать о возможности появления среди них людей, которые хотели бы вернуть старые времена и снова продолжить то, что они вытворяли в прошлом («Российская газета»).
И Сталин, кстати, придерживался тех же взглядов – утверждают, например, что он говорил о необходимости казнить тысяч 50 немцев из начальства разных степеней. (Для сравнения: у нас на оккупированных территориях уничтожено более 13 миллионов человек – почти в полтора раза больше военных потерь.)
Наконец, тысячи «малых Нюрнбергов», прошедших сначала в освобожденных городах СССР, а потом и Европы, еще до окончания войны, только такими приговорами и заканчивались.
Но все же, особенно если говорить о нас, это был именно суд – начиная с Харьковского процесса, где на скамье было всего лишь четверо, три немца и один русский, – для которого тщательно собиралась доказательная база, подсудимым предоставили адвокатов, пригласили прессу, в том числе иностранную.
При всей предопределенности приговоров сам факт такого процесса должен был показать всему миру, насколько разительно непохожи «мы» и «они».
Ведь «они» на захваченных землях никогда никакими юридическими тонкостями не заморачивались – просто убивали и сваливали в рвы, не спрашивая даже имен, как биомассу… А «мы» – не «они».
Послание это было услышано, к самому финалу войны вожди окончательно сошлись на том, что бессудная кара побежденным подточит моральный капитал Победы.
Правда, к началу процесса в Нюрнберге начали появляться интересы, уже не связанные напрямую с войной, союзники (все еще союзники…) уже оценивали будущие трофеи, в том числе людские, – в том числе и поэтому на скамье подсудимых оказались не тысячи, даже не сотни нацистских элитариев, а только 24, из которых высшую меру получили 12, одного даже вчистую оправдали…
Сталин был недоволен итогами Нюрнберга. Советская делегация хорошо справилась с первой частью поставленной им задачи – как можно более убедительно рассказать о преступлениях Германии и ее сателлитов, но вторая часть – добиться, чтобы всех поголовно отправить со скамьи на виселицу, – не была выполнена.
И послевоенные европейские «малые Нюрнберги» также особой жесткостью к нацистам не отличались.
Пройдет каких-то шесть лет, и Аденауэр, первый канцлер ФРГ, объявит широкую амнистию, и вчерашние военные преступники станут мирными гражданами – очень, кстати, востребованными профессионально. Как уверяют, в западногерманском МИДе 60-х годов процент членов НСДАП был выше, чем при Гитлере.
Канцлер говорил, что других немцев у него нет. Промышленники и ученые вчерашнего Рейха весьма и весьма пригодились американцам.
Что же касается «человечности», за преступления против которой судил Международный трибунал, то она и теперь остается понятием расплывчатым и весьма изменчивым – Гаага, формальная наследница Нюрнберга, как показывает опыт, заранее знает, кто и в чем виноват, а кто не будет виноват никогда – «это нога – у кого надо нога»…
