Беседовать с Ириной ПРОХОРОВОЙ хочется обо всем. Она представляется символом, казалось бы, несовременного стремления к универсализму знаний, широты интеллектуального охвата, разносторонности интересов.
Проекты прохоровского фонда и книги, которые она выпускает в своем издательстве, тому порукой. Там выходит почти два десятка книжных серий (от истории, философии, литературоведения, культурологии до эссеистики, мемуаров, прозы и поэзии, детской литературы). А также журналы «НЛО», «Неприкосновенный запас» и первый в России специализированный журнал «Теория моды», посвященный изучению моды как феномена культуры. Хочется поговорить обо всем этом. Но начать стоит с мероприятия, где и состоялась беседа, – с Красноярской ярмарки книжной культуры. Это, пожалуй, наиболее заметное и масштабное начинание Фонда Михаила Прохорова.
Культурная идентичность
– Ирина Дмитриевна, КРЯКК завершилась. Поговорим об итогах?
– Важнейший итог ярмарки в любом случае – то, что она проходит, сам ее процесс. Главное для нас то, что количество посетителей ярмарки не уменьшается. Судя по тому, как увеличиваются продажи книг, приходит все больше детей, как радуются красноярцы… Мы понимаем, что не зря это все делается. Здесь вообще очень интересная культурная среда – внимательная, гостеприимная.
– Отличается ли в этом отношении Красноярский край от других российских регионов?
– Известно, что культурный голод испытывает каждый российский регион. И когда появляется площадка, которая этот голод может удовлетворить, это становится важным событием. Как известно, наш фонд начинал работать в Норильске, где в рамках фестиваля современного искусства «Таймырский кактус» тоже высаживался книжный десант. Реакция там была очень похожа, хотя и масштаб меньше. Меня всегда поражает такая порочная мифология, что людям ничего, кроме хлеба и зрелищ, не нужно и им надо какую-то попсу все время сливать. На этом предубеждении, к сожалению, часто строится культурная политика. На самом деле все ровно наоборот. Я вижу это как издатель и организатор культурных проектов. У людей есть огромный интерес и уважение к культуре, желание стать ее частью и впитывать новую информацию. В последние годы это стало более очевидно, потому что многие поп-концерты, разные шоу проваливаются – люди не покупают билеты.
– То есть «водка, драка, телевизор» уже не катят?
– Это никогда особенно не катило – по Красноярску это отчетливо видно. Посмотрите, кто приходит на ярмарку – это же совсем не одни только высоколобые профессора, приходят и простые горожане. Ведь цель книжной ярмарки – в первую очередь просвещение. Атмосфера здесь абсолютно демократическая, нравоучений никто не читает. Люди могут подходить, выбирать, что они хотят. Дети еще катаются на лифтах (в МВДЦ «Сибирь» лифты с прозрачными кабинами, так что проехаться на них для детей – своего рода зрелищное мероприятие. – Авт.). Они и таким образом к культуре приобщаются. Вообще, отличительная особенность России как восточноевропейской культуры – уважение к образованию и к книге как таковой. Так сложилось исторически, что сама эта идея стала стержнем национальной идентичности. Это позитивный момент, который нужно всячески использовать, развивать.
– Наверное, поэтому в нашей стране еще при советской власти сложился феномен приобретения книг, что называется, «для престижу» и для украшения интерьера. Сейчас что-то подобное есть?
– Наверное, нет. Но ничего плохого в том, что «для престижу» украшали книгами комнату, я не вижу. Естественно, хорошая книга в то время – предмет дефицита. С другой стороны, если уж она есть в доме, то кто-нибудь ее откроет. Только сначала это – предмет интерьера, потом – чтение. Есть миф, что мы были самой читающей страной. Да, раньше читали немножко больше, чем теперь, – других развлечений было мало. Но непонятно, насколько в действительности много читали люди. И что именно читали. Я ни разу не видела настоящих цифр, а официальная статистика всегда подавалась дутая, по принципу «чего изволите». Доступ к хорошему знанию был несколько ограничен. Парадокс нынешней ситуации заключается в том, что есть много хороших издательств, издается много хороших книг, но нет системы распространения, и они не доезжают до регионов. Как в сказке про девочку, которая собирала землянику: то земляника есть, то лукошко есть, а вместе они никак не соединяются. Вот поэтому на всех книжных ярмарках появляются люди, которые хотят приобрести книги. Как узкоспециализированные, так и просто развлекательные.
Наш человек Карлсон
– То есть все хорошо?
– Меня особенно радует всплеск интереса к новой детской литературе. Это очень хороший показатель. В 90-х годах к ней было весьма консервативное отношение – издатели жаловались, что невозможно издать что-то новое. Видимо, сейчас выросло новое поколение родителей, у которых горизонт шире. Много сейчас переводится хорошей зарубежной литературы для детей и подростков. Надо сказать, что поколение 70–80-х годов выросло как раз преимущественно на переводной литературе, не считая нескольких отечественных авторов. Мы так привыкли к Карлсону или Пеппи, что очень редко вспоминаем – это ведь не российские герои.
– Я заметил, что в этот раз стало больше стендов не только с бумажными книгами, но с мультимедийными носителями, альбомами, даже настольными играми. Электронные книги теснят бумажные и здесь?
– Издательства, специализирующиеся на всяких интерактивах и новых технологиях, постепенно развиваются и появляются на ярмарке как значимый элемент. Это видно, кстати, и по Франкфуртской книжной ярмарке – крупнейшей в мире. Буквально 3–4 года назад там произошел взрыв интереса к электронным издательствам, и тот участок, где стоят их стенды, стал одним из самых оживленных. Во всем мире это недавнее явление, и долгое время никто не осознавал, что рынок качественно изменился. Год назад, когда впервые показали цифры, что крупнейший книжный интернет-магазин Amazon продал больше электронных наименований, чем бумажных, это потрясло весь издательский мир, всю сложившуюся «галактику Гуттенберга». Игнорировать это невозможно, но как будет дальше, понятно пока только на уровне тенденций. Периодика почти вся уходит в Интернет. То, что такой популярный журнал, как Newsweek, заявил о прекращении издания бумажной версии, о многом говорит. Специализированная научная литература тоже, скорее всего, уйдет в Сеть. Для таких издательств, как мое, электронные носители могут быть вторым возрождением – из-за вечной проблемы с распространением. По стране читателей у нас хватает. Когда Интернет станет лучше структурирован, когда будут централизованные базы данных на разных языках, возможности более эффективного поиска, это станет колоссальным прорывом для науки.
Приватизация чтения
– А у вас есть электронная «читалка»?
– Да, и уже давно. Мне она нужна в первую очередь для чтения большого количества рукописей. Это очень удобно для работы. Хотя, как говорится, «для отдыха» я уже давно ничего не читаю – разделения на работу и досуг у меня уже не существует, границы стерлись. Считается, что человек должен иметь хобби. Но, мне кажется, это оттого, что работа не является любимым делом, вот и появляется потребность в чем-то еще.
– Надо ли как-то специально приучать людей к чтению?
– Я не поклонник насильственного навязывания книг: «Вы не читаете, как вам не стыдно!» Приятная особенность последнего времени, что чтение стало приватным занятием. Не обязательно уже читать какой-то набор произведений, чтобы ощущать некую человеческую общность. Сейчас большой набор разного чтения, меняется структура писательского мира, и, может быть, случится какой-то взрыв новых имен…
– А не случился ли он уже? Я сейчас про популярную детективную трилогию Стига Ларссона «Миллениум».
– Ну да, может быть…
– Вы ее читали, к слову?
– Я ее пролистала, скажем так. (Улыбается.)
– Ну и как вам?
– Ну… Ничего. (Улыбается.) Здесь очень интересен момент, что так «выстрелили» именно эти книжки. Никто и подумать об этом не мог. Пока их автор – швед Стиг Ларссон, а не писатель из России. Но что будет дальше, неизвестно. В издательском мире это особенно интересно, кстати. Читательский интерес меняется, каждые книги имеют свою судьбу. Например, мы издаем серию современной зарубежной драмы. Подобные сборники мы делали и раньше при поддержке культурных центров разных стран, но большим спросом они не пользовались. А теперь наоборот. Тираж сборника британской драматургии мы даже допечатывали, что и вовсе удивительно.
Другая оптика
– Вы долгое время оставались медийной фигурой в узкокультурном контексте. С недавнего времени он расширился общественно-политической проблематикой, вы были доверенным лицом вашего брата на президентских выборах. Всем памятен ваш исторический диалог с Никитой Михалковым. Как вы себя чувствуете в новом качестве?
– Я очень рада, что диалог с Никитой Сергеевичем привлек внимание общества к проблемам культуры. Видимо, этому поспособствовало время нашей встречи – разгар предвыборной кампании, всеобщее напряжение. Если бы мы встретились за полгода до этого, никто бы и внимания не обратил. Это для меня был интересный опыт – посмотреть на общественную жизнь несколько из другого угла. Другая оптика позволяет лучше сформулировать какие-то задачи и как издателю, и как благотворителю. Хотя мое отношение (куда более оптимистичное, чем у многих моих коллег) к обществу не изменилось. Я вижу, что оно не дремлет, что оно живое, что ему многое интересно. Мне есть с чем работать и с кем говорить.
– Кстати, какое обозначение вам по душе – наше, российское, «интеллигент» или более космополитичное «интеллектуал»?
– Все 90-е годы спорили, какая между двумя этими понятиями разница, и никто ни к какому выводу не пришел. Я ничего не имею против слова «интеллигент». Это российская традиция, и к ней постоянно возвращаются. Сейчас снова заговорили о появлении «новой интеллигенции». Причем трактуется это как угодно широко. Мне кажется, что само понятие «интеллигенция» – это российская форма гражданского общества. Каким оно и складывалось после реформ Александра II, с появлением разночинной интеллигенции и «социальных лифтов». Так как в России всегда социальная и политическая жизнь содержалась в очень жестких рамках, гражданское общество всегда формировалось в поле культуры. Литераторы до сих пор люди очень уважаемые, а культурная среда до сих пор рассматривается как базовая площадка для многих социальных изменений. Был способ консолидирования общества через культуру. Эта матрица постоянно воспроизводится. Что ж, в этом наш путь развития.
Битва за публику
– А какой вам видится идеальная роль интеллигента? Он должен быть «больной совестью нации» или солидной публичной фигурой из телевизора?
– Не вижу здесь особого противоречия, исходя из современной ситуации. К сожалению, многие не хотят быть причастными к публичной сфере. В России есть такая беда – ужасная закапсулированность профессиональных сред. Это мешает развитию общества. Как издатель я все время пытаюсь подталкивать наших блестящих социологов, историков, литературоведов к написанию научно-популярной литературы. Часто это принимается в штыки: «Мы занимаемся высокой наукой и не хотим писать попсу!» Получается, что у нас отсутствует одна из важнейших функций и миссий интеллектуала – быть публичной фигурой и транслировать в общество новые идеи. Вместе с этим никто не рад, что общество до сих пор питается ужасными мифами о великом Сталине, об империи и так далее. Как писал Пушкин, «нам просвещенье не пристало». Почему так исторически сложилось – отдельный момент. Интересная недавно была дискуссия в Европейском университете на тему профессий для гуманитариев. В гуманитарных вузах вся система образования настроена на то, что человек станет кабинетным ученым. Хотя спектр деятельности гораздо шире. Можно и в журналистику пойти, потом вернуться в науку, или совмещать все это. Можно стать редактором, консультантом, советником и так далее. Но чтобы люди эти профессии успешно осваивали, им нужно давать еще какой-то тренинг, чтобы они умели писать не только научные, но и журналистские тексты.
– Ну, хлеба насущного для многие сами охотно осваивают это ремесло…
– Мои коллеги, уходя в журналистику в 90-е годы, считали, что они значительно понижают свой статус. Но для меня это совершенно не очевидно. Мне кажется, это – предрассудок советского периода, когда журналистика была служанкой идеологии и журналист был очень связан в своих возможностях развивать профессию. С моей точки зрения, журналистика – не менее сложная профессия, чем академическая. Она подразумевает быстрое реагирование, умение писать в разных регистрах в зависимости от публики. Все это – большое интеллектуальное усилие. Академический человек после этого часто лучше формулирует темы для своих ученых работ, находит новые подходы и становится более интересен обществу. У нас часто судят о профессии по желтой прессе. Это неправильно. В англосаксонском мире не так, а более распущенной прессы, чем у них, еще поискать.
– У них традиции не прерывались, а у нас то революция, то война, то перестройка…
– Традиции не с неба упали, они выстраивается со временем. И они только начинают складываться. Проблема нашей журналистики заключается ровно в этом антидемократическом пафосе образованного сословия, и традиция никогда не сложится, пока не будет ощущаться потребность высказать свои идеи в публичном пространстве. Пока нет навыка, нет языка. Посмотрите хотя бы на наши политические дебаты. Увы, они часто ведутся на уровне «сам дурак».
– Ну вот вы и продемонстрировали несколько иную полемическую стилистику.
– Просто хотелось показать, что можно спорить и говорить о серьезных вещах, не кроя матом и не плюя друг другу в лицо. При этом остается неизменным мой главный тезис: интеллектуалы должны публичную сферу осваивать и завоевывать.
